Не приходило. А потому я, абсолютно сбитая с толку, глупо хлопаю глазами. Что значит соврал, а главное зачем?

Кир тем временем поднимается на ноги, подходит к окну, и сует руки в карманы. Смотрит куда-то вдаль, хмурится, словно собираясь с мыслями и решая, стоит ли вообще продолжать говорить.

— Тогда я тем более не понимаю зачем тебе я и мой ребенок. У тебя могут быть свои, к чему такая спешка и…

— Не могут… Я не могу иметь детей, Слава, — он говорит тихо и, повернувшись ко мне, сверлит меня пропитанным болью взглядом.

— И ты решил, что можно взять моего? — я понимаю, что, наверное, слишком резка, и я даже не представляю, что должен чувствовать человек с подобным диагнозом. Но еще недавно он изводил меня грохочущей по ночам музыкой и водил в квартиру девиц, совершенно не заботясь о продолжении рода.

Он вздыхает, возвращается ко мне и задает совершенно неожиданный вопрос:

— Ты меня совсем не помнишь, да?

Я смотрю на него, всматриваюсь в черты и совершенно не понимаю, о чем он толкует. Как я могу его помнить, если увидела впервые в тот день, когда он заехал в квартиру по соседству со мной?

Он ждет ответа, ждет молча, словно давая мне возможность осознать какую-то только ему одному известную истину. А я как ни стараюсь, не могу понять, где мы могли встречаться. Не то, чтобы я когда-то вращалась в кругах молодых бизнесменов-рестораторов.

Кир немного хмурится, потом улыбается, только глаза грустные.

— Детдом номер пять, — произносит он, — четыре с половиной года назад, концерт в честь дня города. Ты так переживала, что готова была отказаться петь, — он улыбается, вокруг глаз появляются едва заметные морщинки. И вот сейчас, именно в этот момент что-то в чертах его лица становится отдаленно знакомым.

Я мысленно возвращаюсь в тот день, когда за несколько минут до выступления, меня охватила такая жуткая и всепоглощающая паника, что я не то, чтобы петь, я дышать толком не могла.

Помню, как вылетела из актового зала, как бежала по длинному коридору в сторону туалета, едва сдерживая тошноту и рвотные позывы, я буквально ощущала тогда, как сокращался мой желудок. Мне было действительно страшно. Казалось, что на мне лежит огромная ответственность, ведь на концерте присутствовали спонсоры, благодаря которым наш детский дом преобразился до неузнаваемости, в частности полная реконструкция была проведена в актовом зале, на сцене которого мне предстояло выступать. В тот день я впервые встретилась лицом к лицу с панической атакой.

— Нет, — мотаю головой, не веря собственным догадкам. — Быть этого не может, это не мог быть ты, — бросаю на Кира ошарашенный взгляд.

— Ты испортила мою любимую рубашку, — он усмехается, и взгляд его меняется, словно каким-то теплом наполняется.

Да, я помню как летела по коридору, не замечая ничего вокруг, помню, как влетела в мужчину в дорогом костюме — одного из спонсоров нашего детдома и до сих пор помню темно-коричневое пятно, расплывающееся по белоснежной ткани рубашки, стоимостью в целое состояние.

Но тот мужчина был старше, у него была густая борода и выглядел он иначе. Солиднее. Строже.

Я вновь и вновь скольжу взглядом по Кириллу, пытаясь отыскать в нем образ того мужчины и как ни стараюсь, мой мозг не хочет сопоставлять факты.

— Вспомнила?

— Ты выглядел иначе, и… Ты молодильных яблок наелся что ли? — из груди вырывается нервный смешок.

— У меня тогда был непростой период, — он отводит взгляд, вздыхает шумно и на лице его появляется болезненная гримаса, словно само воспоминание о том непростом периоде причиняет ему нестерпимую боль. — Ты изменилась.