– Как ты, Белль? Мы так…переживали за тебя.

Давид зло усмехнулся:

– Так переживали, что даже похоронили.

– Напрасные хлопоты, – зябко передернула плечами я.

Очередная злая усмешка Давида. И заботливое Федора:

– Неудивительно, что эта ужасная трагедия так повлияла на тебя! Увидев подобное, вовсе не сложно сбиться с пути. Я до сих пор помню те ужасные кадры с места крушения…

Федор не имел ни малейшего понятия о том, о чем с таким пылом вещал. И это хорошо. Ведь я бы злейшему врагу, худшему из злодеев, не пожелала бы оказаться в самом эпицентре двух несущихся навстречу друг другу поездов.

Но объяснять что-либо я даже не пыталась. События той ночи часто являлись ко мне в кошмарах. Но говорить о случившемся вслух я была не в силах.

А в оправданиях своего поступка не нуждалась вовсе. Я сбежала не из-за катастрофы. Она была лишь удачным поводом исчезнуть из собственной жизни.

Федор меж тем разошелся. Поглощенный воспоминаниями о хрониках увиденных репортажей, он с жаром рассуждал о причинах и жертвах, о последствиях и утратах. И тяжелая гнетущая тишина на него не давила – он не заметил ее.

– Заткнись же ты уже!

Окрик Лары прозвучал будто свист хлыста в ясном небе. Я вздрогнула. Федор посмотрел на супругу в замешательстве.

Нервно схватив бокал с алеющим на свету бордо, она сделала быстрый глоток. Тряхнула упрямо головой. Она сидела аккурат напротив меня, и я чувствовала, как кипит в ней ярость. Замерев неподвижно, я желала лишь, чтобы этот ужасный вечер кончился. А еще, чтобы сестрице хватило ума доиграть давно заученную партию.

Но ни то, ни другое не спешило сбыться. Сверля меня взглядом, Лара криво усмехнулась. Небрежно повертев бокал в руке, спросила с усмешкой:

– Ты еще не понял? Наша блаженная принцесса, наконец, прозрела!

Щеки мои запылали. Но надежда все еще теплилась в сердце. Не таясь, я посмотрела на сестру. Она вздрогнула. Но жажда крови, желание реванша были сильнее благоразумия и расчетливости.

Бури не миновать. И бесполезно надеяться на чудо.

Склонившись к сидевшему рядом со мной Кире, я спросила предательски дрожащим голосом:

– Хочешь порисовать в моей студии?

Личико ребенка оживилось. Глаза радостно засияли. Но Лара зашипела в глухой ярости:

– Не смей обращаться к моему сыну!

– Дорогая, ты что? – растерялся Федор.

На его слегка пухлых щеках появилась краска стыда. Но сестрице не было до этого дела. Чуть склонив голову к плечу, она спросила Давида приторно-сладко:

– Еще не понял? Она все знает. Все знает о нас!

В этот миг я почувствовала себя той самой фарфоровой чашечкой, что разбилась сегодня вдребезги. Все внутри меня со звоном разбилось, раскрошилось, разлетелось. Но об этом знала только я. Остальные же видели лишь неподвижно сидящую на своем месте Белль.

И в зыбкой страшной тишине прозвучал растерянный голос Федора:

– Я не понимаю… Что все это значит? Лара, о чем ты?!

Сестрица сорвалась. Словно оркестр грянул в пустом зале. Слова срывались с ее губ и, будто острейшие кинжалы, летели в каждого, кто имел несчастье находиться рядом. Много лет она хранила свою тайну. А теперь не знала удержу.

Словно во сне я поднялась. Положила на стол накрахмаленную салфетку, что все это время так отчаянно сжимала пальцами под столом. Ни на кого не смотря, ни с кем не прощаясь, ушла. Тихо прикрыла за собой дверь столовой. Словно опустила занавес над сценой, где пели панихиду моей прошлой жизни.

Пронзительный голос сестры и ее ужасные слова не долетали до второго этажа. Но едва оказавшись в своей спальне, некогда нашей с Давидом спальне, я начала задыхаться. Пошатываясь, я из последних сил вышла на балкон. Вцепилась руками в кованую решетку.