Не знаю, что произошло с Викторией Гофман дальше. Эта история до сих пор полна темных пятен. Кто-то говорит, что она не смогла пережить позора и уехала из страны. Кто-то заявляет, что в результате сильнейшего стресса ее настиг сердечный приступ. А еще ходят слухи, будто после увольнения она написала предсмертную записку и повесились…

Несколько мучительно долгих секунд Родион держит меня на крючке своего пронзительного испепеляющего взгляда, а затем отворачивается и устремляет внимание на доску.

Твою ж мать…

Запускаю пальцы под очки и, накрыв ими зудящие веки, испускаю короткий судорожный выдох. Я не питала иллюзий, что легко приживусь в новом коллективе. Понимала, что дурная слава моей семьи идет далеко впереди меня.

Однако теперь становится ясно: это будет не банальная школьная вражда с озлобленными подростками. Словесные оскорбления и вонючие помои, подложенные в рюкзак, останутся в воспоминаниях о прежней школе.

А в этой – меня ждет самый настоящий ад.

2. Глава 2. Моральный прессинг.

Эмма

– Эм, можно я возьму вот эту шоколадку? – на подходе к кассе спрашивает Елисей.

Скашиваю глаза на стенд с вкусняшками и коротко выдыхаю. По ощущениям, мы уже и так выбились из бюджета, но снова отказывать брату до чертиков тяжело. Ему ведь всего девять. Естественно, он хочет сладкого.

– Ладно, бери, – разрешаю.

Малой радостно хватает шоколадный батончик и закидывает его в корзину, а я тем временем занимаю очередь за невысокой сухонькой старушкой в цветастом платке. Пока она достает из кошелька деньги и расплачивается за свои покупки, выкладываю на ленту нехитрый набор продуктов: хлеб, пельмени, кетчуп, молоко, коробка овсянки, десяток яиц и лакомство для брата.

Рассчитав бабушку, кассирша – женщина средних лет с сальными волосами и выцветшими глазами – вскидывает на меня взгляд, и вдруг ее лицо искажается резкой колючей неприязнью. Она складывает руки на груди и, демонстративно фыркнув, изрекает:

– Тебя обслуживать не буду.

– Это еще почему? – вопрошаю я, совершенно опешив.

– Нет, она еще спрашивает! – восклицает женщина, обводя негодующим взором помещение магазина и как бы выискивая моральную поддержку в лице молчаливых зрителей этой сцены. – Постыдилась бы!

– Мне стыдиться нечего, – цежу сквозь стиснутые зубы. – Рассчитайте, и я пойду.

– Сказала же, не буду рассчитывать! – рявкает она. – Как только совести хватает, а? Ходит с важным видом, краля эдакая, а люди вокруг с голоду пухнут! Город на глазах загнивает, а все из-за твоего проклятого отца, который народ как липку обобрал!

– Мой отец понес наказание за свои поступки! Он в тюрьме сидит! – я тоже повышаю голос. – А вы свою работу обязаны выполнять! Вам за нее деньги платят!

– Ты мне про деньги даже не заикайся, дрянь малолетняя! – орет кассирша. – Володька, сын мой, на заводе работал. Бригадиром был. Толковым, между прочим! А из-за твоего папашки все к чертям полетело! Теперь на севера вынужден мотаться, чтобы семью прокормить. По полгода дома не бывает, руки там на холоде морозит! В то время, как мать твоя продажная до сих пор в соболях ходит!

В магазине поднимается гомон. Судя по всему, слова кассирши задели людей за живое: кто-то с ней согласен и тоже начинает вспоминать, как пострадал из-за действий моего отца. Ну а кто-то просто недоволен тем, что задерживается очередь.

– Так что шла бы ты прочь! – продолжает разъяренная женщина. – Тебе здесь не рады!

– Пока вы меня не рассчитаете, я никуда не уйду, – твердо произношу я, пристально глядя в ее злые блеклые глаза. – Это ваша обязанность, ясно? Потому что я такой же клиент, как и все остальные.