Что ж с тобой и домом нашим, не испугано ль дитя?

Братец ворон, братец ворон, улетать ты не спеши.

Расскажи, что там с семьёю, только правду мне скажи.

И прокаркал мудрый ворон: – Богатырь, ты тихо спи,

Целы все, дитя спокойно, волноваться не спеши.

И заснул упрямый воин, перестал траву грести,

А могилой стало поле, небо – домом для души.

Мудрый ворон, мудрый ворон, в поле воина пожалел.

Не сказал: – Семью убили, погребальную лишь спел…

Песнь закончилась, и Калин услышал, какой бывает гробовая тишина, даже сивучи больше не трепыхались: обожравшись алкогольного корма, они или сдохли, или спали – кто их там разберёт, валяются себе в пыли, молчат.

Лют медленно поднялся со своего почётного места, подошёл к внуку, погладил по голове, приглаживая торчащие в разные стороны непослушные вихры, вынул из рук внука инструмент, вернул хозяину.

– Идём, внучек. Идём за стол… заслужил.

Утро было тяжёлым. Голова хоть и не болела, но пить хотелось ужасно. Брага – не водка, но Калин не помнил, как встал из-за стола, как попал домой. Наверное, отец или дед отнесли на руках да уложили в постель. Видимо, так оно и было, потому что лежал он в своей кровати, заботливо разутый и укрытый.

– Что, алкаш, проснулся? – услышал он насмешливый голос Дони.

– Фу-у, ну от тебя и разит, прям как от батьки, – посмеивалась сестрица, протягивая несчастному ковш с тёмной, пенящийся жидкостью. – Пей, пей, хвороба, это квас с травками лечебными. Батька его всегда после этого дела требует.

Выпив действительно животворящий напиток, Калин поинтересовался – где все? Чего это такая тишина в хате?

– Как где? – удивилась Доня. – А после гулянья раскордаш сам собою уберётся, что ли, по-твоему? Порядки в деревне наводят, естественно, столы с лавками разбирают, посуду да заборы починяют соседям.

– Заборы? А заборы-то зачем?

– А кто знает, зачем это вы с Митьком на самоходке кататься удумали средь ночи. Ты всё орал про какой-то трёхколёсный велик-переросток да про ралли париш даскар.

– Париж – Дакар, – на автомате поправил её брат.

– Угу, да хоть омут зелёный, – буркнула Доня. – Затянули его на гору, с которой мы зимой катаемся, да как дали оттудова вниз – самоходка на кочку наскочила да так шибко высоко подпрыгнула, аки птица по воздуху, а вы орёте радостно, руками машите. Мы с мамкой да Аняткой думали – всё, поубиваитесь! Ан нет, грохнулись оземь да дальше покатились и прямо деду Богдану в забор – трах! Доски в дребезги, телегу дедову в дребезги, а сами валяетесь у евойной навки в сарае и хохочете, как полоумные, а сарай-то нечищенный, а вам смешно. Даже навка его на вас, как на идиотов, посмотрела, и вид у ней такой был, что умела бы она говорить по-человечьи, Боги мне в свидетели, срамно бы выругалась на вас, это уж точно. И как живы остались, чудо просто. Бабы за головы да причитают, а мужики-то смеются да хвалят вас. И ладно, если бы на этом всё и закончилось, так нет, они и свои самоходы повыгоняли, и давай лихачить по дороге, кто быстрее да ловчее.

Калин сел на кровати, болезненно морщась, потёр ушибленное место чуть ниже спины.

– Ой, чего-то я не припомню никаких телег, – сказал он, явно пытаясь восстановить в памяти вчерашний вечер, и вид у него при этом был довольно виноватый.

– А ты во дворе поди глянь, – с укором посмотрела она на братца и вышла из комнаты, прихватив с собой пустую посудину. И из общей комнаты прокричала: – Ты подымайся давай, поешь да иди помогать, не отлынивай, алкаш несчастный! Да матери скажи, что воды я уже натаскала и у Мурайки прибралась, корму на вечер ей ща запарю да вертаюсь!