А потом темнота прыгнула. Навалилась. Сомкнула тяжёлые челюсти и захлебнулась рычанием.

Кровавый клубок, в котором человека уже было не разглядеть среди хищников, покатился по полу.

Пленника грызли, трепля, словно старую тряпку.

И та, с зелёными глазами, тоже.

2. Глава 1

Студеный ветер ударял в спину, подталкивал. Клёна брела, держась за руку отчима. Через рыхлые сыпучие сугробы идти было тяжело. И с каждым шагом боль в груди разрасталась, становилась всё сильнее, дыханье перехватывало. Слёзы на щеках индевели, ресницы смерзались.

Мороз стоял трескучий. Но девушке было душно и жарко. Хотелось распахнуть уютный полушубок, отдаться на волю леденящему ветру, чтобы выстудил пекущую боль. Однако вместо этого она лишь сильнее сжимала ладонь Клесха.

Буевище находилось в стороне от Цитадели. Чреда едва приметных под снегом холмиков. Много их. А один, с краю – самый свежий. На нём белое покрывало тоньше, чем на прочих...

Клёна отпустила руку отчима, обогнала его на несколько шагов и почти бегом устремилась вперёд. Однако ноги изменили ей, подломились, и девушка осела в сугроб.

Обережник подошёл и стал рядом. Падчерица скорчилась у могилы, закрыв лицо руками. Плечи мелко дрожали.

– Поднимись, застудишься, – сказал он то, что непременно сказала бы Дарина, останься она жива.

Помотала головой. Не встанет. Клесх опустился рядом. Мелькнула мысль: они двое, словно кающиеся грешники, которые вымаливают прощение. Он – за то, что не оказался рядом, она – за то, что мать умерла с горьким осознанием невосполнимой потери.

– Доставай.

Девушка послушалась, отвязала от пояса холщовый мешочек, ослабила горловину и высыпала на холмик зёрна пшеницы, что-то тихо-тихо шепча про себя. Сейчас она говорила всё то, что не успела сказать Дарине. Сбивчиво, давясь слезами, всхлипывая… Птицы склюют зерно и поднимутся в небо, туда, где в горних высях живут покинувшие землю души. Так слово дочери достигнет матери. Клесх мог бы тоже что-то сказать. Но, как всегда, не знал что. Да и следовало ли жалобами и просьбами о прощении тревожить тех, кто, наконец-то, обрёл мир?

Он врал сам себе. Он молчал не потому, что не хотел нарушить покой жены. Нет. Он молчал, так как боялся. Боялся, что она его не услышит. Потому что в небе – только солнце, луна, облака и звезды. А больше ничего нет. И даже радуга – не сверкающий мост, по которому живые могут, если повезет, попасть к ушедшим и вернуться обратно. Радуга… это просто радуга. Разноцветная дуга в небе.

– Не плачь, – застывшая узкая ладонь легла на плечо мужчине.

Крефф покачал головой:

– Я не плачу.

Падчерица пытливо заглянула в застывшее лицо отчима. Глаза у него были сухие. А взгляд отрешённый.

– Я слышу, – негромко сказала она. – Просто у тебя всё не как у людей. Поэтому и слёз нет.

Клесх медленно повернулся. Как сильно она похожа на мать. Даже говорит её словами. «Всё не как у людей…» Чёрная тоска снова стиснула горло. Обережник поднялся.

– Идём. Холодно.

Клёна вдруг порывисто его обняла.

– Ты прости меня! За всё, за всё прости! Я… я просто глупая! – из её глаз текли и текли слёзы.

Часто она теперь плачет. Почти постоянно. Как приехала накануне, так и заливается. А раньше ведь было слезинки не выжать. Гордая.

– Хорошо, что ты это понимаешь, – ответил он.

Девушка отпрянула, испугавшись, а потом посмотрела внимательнее в его лицо и улыбнулась. На ресницах поблескивали льдинки. Клесх обнял падчерицу. Он опять не знал, что сказать. Поэтому просто сжал в объятиях и сразу же отпустил. Да ещё повторил:

– Идём.

Они отправились обратно. Клёна ещё судорожно всхлипывала, вытирала ладонями замёрзшее лицо, а отчим размышлял, как с ней быть? Девка на выданье, красы такой, что поглядишь – глаза сломаешь. А в Цитадели одни парни. Ну, к чему ей с будущим обережником миловаться? Материну судьбу повторять? И не отошлёшь ведь, н