Прижимаюсь лбом к холодной каменной стенке, - а все равно, не остываю, не успокаиваюсь.

   И шатаюсь, как пьяная, и перед глазами все так же, как в опьянении, плывет, - шкаф, постель, окошко с решеткой, стены… И лихорадочно стучит сердце, будто разрывая меня изнутри, ребра проламывая.

   Как вязкая патока – отголосок дикого, странного, жарко горящего еще во мне насладжения, - порочного, запретного, неправильного, - но от него до сих пор все вспыхивает внутри и дрожит, и ноги подкашиваются.

   И он – такой непроницаемый, непробиваемый, ледяной, каменный, как скала, - и эта его страсть дикая, что в глазах утром пылала, и нежность, - неописуемая, невозможная, с хрипами от того, что усилия безумные прилагает, чтоб сдерживаться, - все смешивается, все это бурлит внутри, все до сих пор настолько невероятно, что сама всему не верю…

   Руки – под ледяную воду, - и к щекам. Прижимаю, - а отрезветь от всего не могу.

   Как же странно, - перевернуто все, перекручено, вывернуто хуже, чем наизнанку, - до мяса какого-то уродливого вывернуто, - те, кому доверяла, такой подлостью пропитаны оказались, а ведь я бы за них, не задумываясь, жизнь бы отдала, за обоих… А они – убили…

   Тот, кого ненавидеть каждой клеточкой и  в ужасе отшатываться должна, - вот так… Оживил, - и будто жизнь в меня заново влил. Будто душу вдохнул, - но душа пока не моей, чужой чьей-то кажется, - и не знаю, не понимаю, что испытываю сейчас к нему. И к себе, пришедшей в ту его комнату. А ведь – действительно, сама пришла…

   Все смешалось в какое-то адское варево, где ничего не разобрать, - кто враг, кто друг, и, - предала ли я сама себя? Собой ли осталась или с этой ночи сама себе врагом и стала?

   Не понимаю, - и только сердце снова и снова пропускает удар за ударом, как только его образ передо мной, перед взором мысленным встает, - напряженное лицо его, пульсирующая жилка и… Невероятная нежность, - от такого, как он – немыслимая…

   Долго стою под струями воды, - то под ледяной, то под горячей. Ем принесенную Натальей еду, - как всегда, деликатесы, но теперь – будто трава, и вкуса – совсем не чувствую. Горю вся изнутри, и не на что отвлечься, переключиться, пожар этот дикий залить просто нечем.

   Не думала, не ожидала я, что так вот оно будет.

   Думала, очнусь, - и боль навалится снова – подавляя, раздавливая, рвать будет меня снова, в клочья.

   А – нет ее, боли. Нет. Только лихорадочный жар внутри. И глаза чем-то странным, диким, сумасшедшим из зеркала горят, - и чужим каким-то незнакомым взглядом на меня смотрят.

   Пытаюсь поспать еще немного, - ночь затянулась, да и Морок поднялся рано, - а не могу. Только глаза закрою, - и его лицо перед глазами. Будто заново все проживаю, чувствуя на всем теле, - везде, на плечах, на груди, между бедрами, его руки, - и улыбка эта его – мимолетная, как рябь по воде, но такая… Не знаю, что в ней, - но сердце сжимается и сама в ответ улыбаться вдруг начинаю.

   И – еще одним ударом сердца – гулким, рваным.

   Это вот его равнодушие, когда с постели встал.

   Будто и нет меня, и вовсе не существует.

   А если…

   Если мое желание таки сбылось?

   Он получил то, чего хотел, сломил непокорную, - и все? теперь ему больше неинтересно и ненужно? Что, если забудет теперь меня совсем в этом подвале или домой отправит?

   Почему-то я знаю, - вот внутренне, надежно, стопроцентно знаю, - обратно к Манизу не отправит, сделает так, что меня его люди больше не тронули.

   Но…

   Новым гулким, больным, оглушительным ударом сердца, - понимаю, что не знаю, хочется ли мне теперь этого.