Иларька задумалась и стала накручивать выбившийся из причёски локон на палец.

– Я думаю, это был госпитальный эшелон. Больная девочка и её мать, может тоже по документам больная, а может, с истощением от голода. Вот их и вывезли. А вот зачем при этом откупаться драгоценностями? Тем более, кому в осаждённом городе нужны изумруды, когда есть нечего?

– Тому, у кого есть доступ к продуктам и лекарствам. Но нет камушков.

– Начальник госпиталя? Больницы? Как это вообще всё регулировалось тогда? Мы этого никогда не узнаем, – Илария вернулась на диван, уселась с ногами и, обхватив руками подушку, откинулась на спинку.

– В госпитале и больнице точно есть доступ и к еде, и к лекарствам. Если просто аптека, то без продуктов, если просто склад, то без пилюль. Если поискать по карте больницы вокруг Гороховой улицы? Вряд ли женщина обращалась куда-то далеко, имея больную дочь на руках.

– Вот так с улицы тоже не придёшь с таким предложением. Надо или к знакомому человеку или по чей–то наводке. Она не работала, коллеги отпадают. Хотя до тридцать девятого, может, и работала, Виталий не знает просто. Нам надо уточнить, – она потянулась за блокнотом на журнальном столике, почти полностью прижавшись ко мне грудью и схватив ручку с блокнотом, быстро выпрямилась. А жаль, мне понравилось!

– Родственники? Спросить некого, все погибли. Да и родственники не взяли бы драгоценности?

– Соседи? Мы можем узнать через связи Костика, кто жил на Гороховой, кем работал, кто выжил. Вот интересно, как они сохранили за собой комнату в коммуналке. Вернулись после снятия блокады, а квартиру никто не занял? А потом только стали уплотнять, когда из родственников никто не вернулся с войны?

– Архивы ЗАГСа? Как думаешь, их оцифровали или они так в виде ветхих книг лежат на полках?

– Не знаю, я в ЗАГСе был два раза на свадьбе друзей. В торжественном зале. Больше пока не доводилось.

Илька погрызла задумчиво колпачок ручки и выдала:

– А что, если ангел — это имя? Анжелика, к примеру. Ангелина. Серафима. Не самые распространённые имена. Это если женские, – уткнулась в телефон, вычитывая имена в интернете. – Серафим, Михаил, из женского ещё Анжела. А если ещё и других национальностей поискать. В Ленинграде много кто жил.

– Обобщим, через Костю достаём архивы ЗАГСа или архивы домовых книг. Ищем соседей по Гороховой улице со странными именами? Проверяем не были ли они связаны с госпиталем или больницей? Про места работы прабабки узнать у Виталия. Интересно, трудовые книжки тогда вели? Может это в пенсионный? Полные имя, фамилия, даты жизни этой прабабки есть?

– Есть. Но нет уверенности, что это она писала этот дневник. Но от чего-то надо отталкиваться.

Я уселся на диван, подтянул девушку к себе под бок и положил щёку ей на макушку. Илька пискнула и попыталась высвободиться, но я не дал:

– Сиди тихо, мне так лучше думается.

– Мне так не удобно! – возмутилась и вся завозилась под боком.

– Окей! – перехватил её за талию и посадил на колени, обвил рукой и прижал Ларькину голову где-то в район ключицы. – Теперь удобно? – хмыкнул.

– Удобно, – поговорила и обдала тёплым дыханием кожу в вырезе футболки. – Вот только чего ты руки распускаешь?

– Хочу! Кто мне запретит? – я откинулся головой на спинку дивана и понял, что смена положения была лишней. На расстоянии сидеть было спокойнее для моих нервов.

– Уголовный кодекс! – бурчит Илька, но сама уже не делает попыток слезть с колен. Обхватила руками за талию и сопит тихонечко мне в шею.

– Да я ничего не делаю!

– Вот именно, а надо думать. Рассуждать. Вот сиди и думай, куда прабабка дела серёжки. И это я только половину дневника прочла. И ещё есть тетрадочка.