Потому что пускать меня к светлости никто не желает. Доступ к нему закрыт по особому распоряжению главного врача! И все остальное тоже запрещено.

Чуть-чуть поругавшись с персоналом, я иду на второй этаж к этому главному врачу, повторяю свои вопросы и получаю короткие, исчерпывающие и совершенно неутешительные ответы:

– Могу я попасть к Михаилу Александровичу?

– Нет. Не положено.

– Тогда могу я хотя бы узнать, как он себя чувствует?

– Нет. Не положено.

– А он вообще пришел в себя? Или все еще без сознания?

– Не могу сказать. Не положено.

Сомнительной радости от того, что я добилась какого-то разнообразия, хватает ненадолго – меня выставляют из кабинета, а потом еще и провожают к выходу из больницы.

Я мрачно смотрю на двухэтажное здание, покрашенное зеленой краской, прикидываю, откуда удобнее залезать в окна – но отметаю эту мысль, решив не создавать проблем. Попробую выяснить, что со светлостью, через полицию, потом поговорю с квартирной хозяйкой, и, если ничего не выйдет, есть смысл поискать в этой больнице кого-нибудь посговорчивее. И только если совсем ничего не выйдет, полезу в окно, как домушник.

____________________

Дорогие друзья, приглашаю в мою новинку:

https://litnet.com/shrt/l8CP

9. Глава 3.1

– Нормальный он был, – рассказывает пожилая квартирная хозяйка Степанова. – Тихий, спокойный. Никого не водил, не гулял. Придет вечером, сядет на веранду, читает. Одна морока, в пять, а то и в четыре утра уже встанет и ходит туда-сюда. А у меня сестра спит очень чутко.

– У него бывает бессонница.

Светлость как-то упоминал, что это – последствия отравления мышьяком. Бывают дни, когда он просыпается от боли и не может заснуть. Всегда можно наесться снотворного пополам с обезболивающим и лечь обратно, но это, мягко, говоря, не очень полезно для здоровья. Если в целом терпимо, то лучше просто пройтись и отвлечься.

– Михаил Александрович говорили, извинялись.

Маленькая, сухонькая, остроносая Евдокия Ильинична рассказывает, а я никак не могу отделаться от ощущения, что квартирная хозяйка похожа на старуху-процентщицу. Наличие сестры лишь добавляет сходства, и в какой-то момент мне даже мерещится призрак Раскольникова с топором.

Сестры живут в большом доме чуть ниже центра города, на улице Большой Сибирской. Половину дома с верандой и летней кухней они сдают уже лет десять. Для удобства устроен отдельный вход, но и общая дверь почти никогда не закрывается на замок. Светлость держал ее прикрытой и не ходил к хозяйкам без особой нужды, но на замках не настаивал.

– Щеколда-то с нашей стороны, – объясняет хозяйкина сестра, Лариса.

Сестре процентщицы, помню, было лет тридцать пять, а тут обоим за шестьдесят. Все дети давно обзавелись семьями и перебрались в Уфу, вот давно похоронившие супругов сестры и стали жить вдвоем.

Мне они, кажется, даже обрадовались. Степанов оплатил аренду за месяц, а сколько он пролежит в больнице и в каком состоянии вернется, неясно. Что делать с его вещами, когда пройдет срок? А что, если светлость выпишут, но он будет не в состоянии платить дальше? Не выгонять же больного на улицу! Но ведь они и не богадельня, чтобы собирать у себя всех сирых и убогих. Поэтому появление друзей и близких, и, особенно, платежеспособных друзей и близких, весьма кстати. Я заплатила еще за месяц, предупредив, правда, что сама жить тут не буду, и сообщила, что не позволю выписывать сюда светлость в плохом состоянии. Для лечения есть больницы, для реабилитации – санатории, но точно не съемные квартиры.

Избавленные от моральных дилемм сестры предлагают пожить у них, раз уплочено, и, получив отказ, на радостях зовут меня выпить чаю. Наливают, угощают баранками и, конечно, бурно обсуждают случившееся: