– Сам не знаю. И главное, я даже ничего особо не делал. Я бы подумал на народовольцев, но это совершенно не их почерк. Пролезть в дом, ночью, душить! Нет, они никогда так не делают.
Светлости тяжело много говорить, он тянется к тумбочке, наливает воду из трехлитровой банки. Выглядит он скверно: голос хриплый, дыхание неравномерное, то и дело срывается в одышку, кожа бледная, припухшие веки словно с небольшими синяками, голубые глаза, обычно прозрачные, теперь кажутся мутными, белки в красных пятнах от лопнувших сосудов.
Обстановка в палате аскетическая, нет даже стула для посетителей. Видимо, потому, что пускать никого не велено. Светлость немного устал бегать по палате и затаскивать меня в окно, он ложится, опираясь на подушку, а я сажусь рядом.
– К Распутину я даже не заходил, – рассказывает Степанов. – Он вообще не в Бирске, а в марийской деревне в двадцати километрах отсюда. Малосухоязово, кажется. Переехал туда лет пять назад, купил дом. Зачем ему посылать ко мне убийцу? Я думаю, это связано либо с Райнером, либо с Бирским маньяком. Слышали эту ужасную историю?
Я киваю: еще бы не слышала. Выясняется, что светлость как-то даже проникся, поговорил с родителями нескольких жертв, пытаясь понять, что их связывало. Визит к последней случился вечером в день перед нападением. Возможно, Степанова там и увидели. Но сам он не заметил ничего подозрительного.
– Знаете, не до этого было. Это была ужасная встреча, очень тяжелая, – рассказывает светлость. – Убитую девушку тоже звали Ольга, представляете? Я все думал, что, если подобное случится и с вами? Хотел даже написать, чтобы вы не ехали. Что? Поручение императора? Знаете, если бы он действительно рассчитывал, что вы будете что-то делать, он бы выдал вам полномочия. Документы, возможно, должность. А не просто махнул рукой и сказал «переводитесь, Ольга Николаевна, на учебу в Бирск». Я, знаете, долго думал об этом в поезде и решил, что мне вот это отношение к вам совершенно не нравится.
После такой долгой речи светлости нужна пауза. Он пьет воду и смотрит на меня. Тепло в глазах причудливо мешается с легким раздражением и досадой.
– Помню, вам изначально это не нравилось, – улыбаюсь я. – Вы хотели, чтобы я осталась в Петербурге.
Светлость кивает: для меня так было бы лучше. И это еще он не знает про пропущенные дуэли! Хотя, почему, собственно, не знает? Рассказываю, что забыла напрочь, и что уже из Уфы отправила Славику телеграмму с просьбой передать Воронцову, что я отбыла по срочным делам и, если что, пусть ловит меня в Уфимской губернии. Или ждет сатисфакции, когда я приеду.
То, что я дерусь на дуэлях с дворянами, называющими меня шлюхой, Степанову тоже не нравится. Глаза чуть темнеют, на лицо ложится тень. Поэтому, собственно, я и не называла причину конфликта раньше – не хотела расстраивать его перед отъездом.
– Я-то надеялся, что все уляжется, когда я уеду в ссылку, – тихо говорит светлость. – Ну Чацкий, ну постаралась! Не будь оно дамой, я бы уже стрелялся.
«Чацким» светлость называет коллегу из канцелярии, молодую даму по имени Софья. Полная версия звучит «Чацкий в юбке». Я видела эту девицу: молодая, эффектная, умная, ироничная, и, конечно же, ураганно красивая. Не знаю насчет остальных мужчин, но светлость недолюбливает ее за остроумные шутки над его хромотой и привычкой хоронить жен.
– Почему сразу Чацкий? – невольно улыбаюсь я.
– А кто еще? Слухи сами собой не рождаются. В Петербурге я не позволял себе ничего компрометирующего. Максимум, что можно было подумать даже после дуэли с Райнером, это то, что я за вами ухаживаю. Не более того.