― Да.

― Ты где?

― Гуляю.

― Тебя не было на парах. ― и так и слышу между строк это её любимое «почему?», в котором от спокойной Вики до психованной всего один неверный ответ.

― Нужно было сделать кое―что.

Её закономерное «что?» застревает где―то посередине. Яновская молчит, потому что знает, что даже если спросит, я не отвечу. Никогда не отвечаю. Границы всегда были моим единственным условием. Я честно сказал ей обо всем десять месяцев назад, когда она ещё не знала меня. Сказал, что не способен на нежность и прочую амурную ерунду. Во мне слишком много неприкрытой злости. Я весь ― насквозь ― пропитан ненавистью к ней.

Такие люди априори не способны на любовь.

― Я приеду сегодня?

― Я сам, ― отвечаю, потому что не хочу её дома. Чтобы она трогала мамины вещи не хочу. Чтобы хозяйничала на её кухне. Её запах там не хочу. Потому что в квартире до сих пор пахнет маминым парфюмом. Её комната и подушки в гостиной ― особенно. И я бы предпочёл и вовсе Яновскую не видеть, но понимаю, что мне это нужно. Отвлечься от маминых похорон, а ещё от Гладковой, с которой я теперь вынужден буду учиться.

А Вика неплохо умеет отвлекать.

― После работы только, ― добавляю, но она и не спорит. Рада и тому, что увидимся. А я надеюсь, что не будет делать мне мозг, потому что нахлебался за сегодня. Боюсь, не вывезу, взорвусь как осколочная граната, расхерачив всё на километры вокруг. Снова.

После разговора с Яновской тушу сигарету и забираюсь в тачку. Решаю свалить от этого дома как можно дальше и больше никогда около него не появляться. А ещё ― больше никогда не думать о Гладковой. Хватит. Баста. Мозг итак превратился в вязкую липкую кашу, которую мне теперь неясно, сколько расхлебывать. Пора брать себя в руки.

Пока еду на смену, набираю Федьку, чтобы заехал после.

Я работаю грузчиком в маленькой местной конторке, которая, однако, пользуется довольно большим спросом. Заправляет там всем Иваныч ― старый друг моего деда. Он заботился о нас с мамой с тех пор, как дедушки не стало, продолжает заботиться и теперь. Я многим обязан ему. Это он нашел для мамы хорошую клинику. Он договорился с директором ВАОН, взявшим меня без предварительной оплаты, но со сданным на «отлично» экзаменом. Он помог мне с трудоустройством и утащил под своё крыло. И он ― единственный, кто остался в моей жизни после того, как мама из неё ушла.

Меня не было недели три. Последние две мама тяжело болела, поэтому Иваныч дал мне отгул. Сказал, чтобы приходил, когда всё наладится. Не наладилось, но…

― Мне жаль, сынок. ― выдыхает, по―отечески хлопая по плечу. ― Как ты?

― Нормально.

― Тебе бы об исковом заявлении подумать…

― Потом, дядь Гриш.

Кивает, понимая, что для меня это итак много. Я на большее сейчас просто не способен. Делиться переживаниями, думать о дурацких выплатах… не могу. Больно.

― Там заказ для тебя есть. Подойди к Нине.

Благодарю и молча иду в диспетчерскую.

Нина ― как бы это выразиться? ― не то, чтобы очень трудолюбива. Ей девятнадцать, и она не учится, потому что мечтает встретить богатого дурака, который бы взял её такую: без мозгов и целей в жизни. Хотя, нет, цель у неё всё―таки есть. И явно не в том, чтобы прозябать в этой, как она любит повторять, дыре. Здесь она только на время. Ждет, пока предки перебесятся и за хорошее поведение отправят её учиться во Францию. А там уже и богатый дурак и всё к нему прилагающееся.

― В общем, ничего сложного. Просто погрузить в газель диван. Оплата наликом.

Обычно на языке Нины это означает ― довеском затащить в газель мягкий уголок, стиральную машинку и какое―нибудь долбанное пианино, весящее тонны три. Но делать нечего, выебываться не вариант, поэтому беру заказ и иду переодеваться.