Закатывает глаза ― снова ― но затем послушно взбирается на стул.

― Мог бы быть чуточку повежливее.

― Не нравится моя вежливость, дверь там.

― Серьезно? Ты едва ли не силком затащил меня в свой дом, а теперь гонишь?

― Имею право. Как ты уже заметила, это мой дом.

― Но я думала…

― Что? ― взорвавшись, бросаю на стол вилку. ― Что мы будем гулять вместе за ручку и лепить из песка куличики? Не будем, Гладкова. Потому что ничего не изменилось, ясно? Меня по―прежнему от тебя тошнит. Я воздухом одним с тобой дышать не могу.

― Тогда почему я здесь?

― Потому что я не конченый урод, ― себе доказываю или ей?

Соня смотрит на меня, не моргая. Её лицо сейчас ― целый спектр эмоций, и я читаю их все до единой. Удивление. Потерянность. Тоска. Бесит. Вся эта ситуация, и то, что не могу с ней совладать. Что не могу ненавидеть сильнее. Так, чтобы до хрипоты сжать её горло и равнодушно вышвырнуть на улицу, плюнув на последствия и остальное. Потому что изнутри грызет. И потому что мамины слова о большом сердце, бьющимся у меня в груди, постоянно долбят по вискам. Хороший парень. Так она меня называла.

А я вряд ли был им. Но что―то всё равно рвало от сомнений.

Каждый. Долбанный. Раз.

Ужинаем в полной тишине. Точнее я впихиваю в себя сраную еду, а Соня только возит по тарелке вилкой. Наверное, думает, как можно жрать такое безвкусное дерьмо. И как вообще можно жить так, как живу я, и до сих пор не сдохнуть где―нибудь в канаве. А ведь она и трети моей жизни не знает. И не знает, что эта еда ― не самая скверная её часть.

― Если не собираешься есть это, выбрось.

― Что? ― вскидывает взгляд, и я смотрю в ответ так, что, наверное, только полный идиот не поймет. ― Ой, нет… всё вкусно, я просто…

Замолкает, когда резко отодвигаю стул и встаю.

Не хочу слушать её ложь.

По горло сыт.

Поэтому выкидываю остатки ужина и запираюсь в кабинете под лестницей, хотя до сих пор больше воспринимаю его как чулан. Мальчишкой это было моё любимое место. Убежище, в котором я прятался, когда накрывало, и стены которого понемногу впитывали мою боль. Всю, что я приносил.

Мощный порыв ветра встряхивает дом, и могу поклясться, слышу, как буквально по швам трещит черепица. Ветхая, полуразрушенная от времени кровля, которую ещё лет тридцать назад клал мой дед, уже давно просит починки. И я собирался, правда. Но заболела мама и все деньги, которые я зарабатывал, уходили на её лечение и уход. Все и даже больше.

Мне, блядь, было просто не до крыши.

Её по―хорошему вообще бы перебрать. Снять и уложить новую: современнее, качественнее, дороже. Черт, да весь этот гребаный дом как ни крути нуждается в ремонте. И снаружи, и изнутри. В нем всё ― на последнем издыхании. И всё ― напоминает.

Наверное, я просто не готов хоть что―то здесь менять. Стирать память о НЕЙ. Не готов. И вряд ли буду. Пока каждый день вдыхаю её запах, ощущаю её присутствие в этих стенах, слышу, как вибрирует её голос. Пока она вся здесь, я не притронусь ни к одной дощечке. Просто не смогу. Потому что все «больные» места этого дома ― и мои тоже. И вылечить их означает смириться. Забыть. Жить дальше?

Глубоко вдыхаю и прикрываю глаза, слушая, как ливень нещадно бьет по крыше.

Он напоминает мою жизнь. Ту боль в ней, конца которой, очевидно, не будет. Он размывает контуры, обнажает мир, показывая его таким, каков он есть, делит его на отражения. Что―то важное становится ещё важнее, а остальное… не знаю, стирается.

Говорят, если долго стоять под ледяными каплями, ад в душе неотвратимо гаснет. Но дождь не может быть вечным. И человек так или иначе сталкивается со своими демонами вновь.