Обхожу кухню и гостиную, даже заглядываю в гостевой санузел ― ничего. И, если отринуть тот факт, что это плохо, сам дом оказывается на удивление уютным. Наверное, если бы я не знала, какой на самом деле Бестужев, то решила бы, что вполне обычный. Везде, где я уже успела побывать, было прибрано, а в воздухе приятно пахло сиренью. Ни одна комната ― даже вскользь ― не наталкивала на мысль о том, что здесь живет одинокий мальчик с невыносимой болью в груди. Я не чувствовала атмосферы трагедии. Она была, знаю, но здесь будто бы исчезала. Или мне так только казалось?

Прислушиваюсь и на цыпочках поднимаюсь наверх.

Мне нравился второй этаж. Он был скошенным, так как располагался под самой крышей, и от того казался особенным. Коридор выглядел небольшим, но очень светлым за счет расположенных вдоль «потолков» панорамных окон. И, если бы это был мой дом, я подвесила бы за верхние балки плетеное кресло и часами напролет смотрела бы на небо.

Комнат, судя по количеству дверей, здесь было две.

Одна в ванную, а другая…

В спальню, ― проносится в голове, ― в ЕЁ спальню.

Тетя Варя безумно любила альстромерии. Как и я. Наверное, поэтому без труда узнаю их вручную ― невероятно прекрасно ― врезанными на старой от времени двери. И мне бы остановиться здесь, сейчас, но любопытство, как известно, губит.

Ощущаю себя смелой, но глупенькой Белль, которая сознательно нарывается на гнев Чудовища. Понимаю, что не должна, потому что знаю, как трепетно Бестужев до сих пор относится к маме, но что―то будто толкает сделать глупость, разозлить, вывести из себя.

А, может, мне просто хочется быть к его жизни немножечко ближе?

Пульс учащается, когда отжимаю ручку.

Щелчок. Секунда.

И почти открываю дверь, но знакомая рука вдруг резко дергает её обратно, вынуждая меня по―заячьи вздрогнуть. Даже не поворачиваясь, знаю, что глаза за моей спиной извергают бешеную лаву. Выдохи на затылке парализуют до кончиков пальцев. И я хотела бы быть не правой, но чувствую, что Бестужев дико зол. На меня.

― Тебе сюда нельзя.

― Я просто хотела написать маме, но мой мобильный не ловит. Думала, может, где―то есть домашний телефон. ― оправдываюсь на одном дыхании.

И всё ещё страшно, потому что ясно ощущаю, как сильная рука сжимается над моей, всё больше стискивая ручку. До синяков. До устрашающего треска металла. И, кажется, ещё немного, своей хваткой переломает кости. Превратит их в пыльную крошку.

Судорожно выдыхаю, приготовившись к боли, но Бестужев разжимает пальцы.

Бежать, бежать, бежать, ― скандирует мозг, ― быстрее, дальше.

И я бы послушалась, но до сих пор ощущаю, как тело Антона сзади прижимается к моему. Лишь поэтому всё еще не рискую ни шелохнуться, ни посмотреть ему в глаза.

― Прости, ― шепчу виновато.

Не знаю, слышит ли он, понимает ли, но чувствую, как отдаляется, разрывая сгустившийся между нами воздух. Создавая пропасть, которую не перейти. Спину моментально обдает льдом. Скрипучим, сухим. И поворачиваюсь, хоть всё ещё и дрожу.

― Я не должна была…

― Линию оборвало. ― перебивает резко, даже слишком. ― Скорее всего повредило кабели. Либо перегнуло трубостойки.

Не хочет ненужных объяснений и слов. Оправданий не хочет. Понимаю, но всё равно задевает. Как лезвием по сердцу. Я ведь искренне сожалею, слышишь?Я…

― И что теперь? ― тихо, глотая нелепую обиду.

― Я постелю тебе внизу. ― застает врасплох, обескураживает.

Хочет, чтобы я осталась?

Почему?

Ведь так люто ненавидит…

― Ты мог выставить меня за дверь.

― И всё ещё могу.

С чем глупо спорить.

― Тогда почему позволяешь остаться? ― тихо, возможно, опрометчиво, но ничего не могу с собой сделать. Желание знать хватает за горло. Невыносимо держать в себе.