Так и со мной.

Раз за разом.

День за днем.

Каждую. Гребаную. Секунду.

Усмехаюсь, в который раз убеждаясь в том, что мои демоны куда реальнее прочих. И Соня ― сильнейший из них. Какого хрена я вообще притащил её в свой дом? Хороший парень, да? Серьезно? С ней? Чушь. С ней я априори не могу быть таким. Потому что в ней первопричина. Всему этому дерьму в моей жизни именно Гладкова дает яркий зеленый.

Что мне, блядь, ещё сделать, чтобы она свалила с моего горизонта? Чтобы оставила в покое? Как объяснить, что чудесное примирение ― финал совсем не нашей истории? И для меня уже всё? Совсем.

Достаю из кармана мобильник ― экран разбит, связи до сих пор нет. И это так отчетливо напоминает моё жалкое настоящее, что тошно.

Был бы чуточку смелее, уже давно разобрался бы со всей этой херней, но вместо этого валяюсь на кушетке под лестницей и что? Ною, как девчонка?

Не знаю, через сколько, но заставляю себя выйти, и почти тут же улавливаю абсолютно несвойственный этому дому аромат свежей выпечки. Клянусь, в какой―то момент решаю, что свихнулся, но нет. Запах слишком отчетливый, чтобы быть фантомным.

И я иду на него, как завороженный.

― Что за… ― «хрень» застревает где―то в горле.

Потому что прямо за спиной Сони на плите стоит целое ― не знаю, корыто? ― выпечки. Что―то вроде рогаликов, только не таких изогнутых, больше походящих на маленькие французские булочки ― круассаны или как их там.

― Где ты взяла гребаные яйца?

― А их здесь и нет. ― огорошивает. ― Ни яиц, ни молока. Только вода, мука и дрожжи. Которых, как ни странно, у тебя полно. ― и только собираюсь напомнить, что не позволял ей хозяйничать на своей кухне, как она с громким стоном откусывает кусочек и удовлетворенно закрывает глаза. Какого… ― Они с начинкой?

― Нашла вишневое варенье в шкафу. Невероятное, кстати. Домашнее?

Мамино. Которое я, блядь, берег как зеницу ока.

И должен злиться, черт возьми, но…

― Попробуешь?

― Нет.

― Как хочешь, ― равнодушно пожимает плечами и откусывает ещё.

А я перевожу взгляд на опустошенную наполовину банку.

Вику бы за такое убил.

Если бы она хоть к одной маминой вещи притронулась, если бы попыталась зайти в её комнату, как Соня сегодня, я бы не сдержался, клянусь. И по логике от всего этого сюра меня на части рвать должно, но вместо этого молча стою, наблюдая за тем, с каким удовольствием ненормальная ест булочки. А ещё ― как забавно и в разные стороны торчат её спутанные после душа волосы. И не знаю, то ли от жара духовки, то ли от воды, веснушки на её лице сегодня горят особенно ярко. Как и её глаза ― большие, совиные.

― Зачем ты это делаешь?

― Что?

― Это, ― киваю на «рогалики», хотя не уверен, что говорю о них.

Ни в чем не уверен.

― В моем доме запах выпечки сродни запаху машинного масла в твоём гараже ― постоянен. ― сравнивает, а затем морщит нос и тепло улыбается. ― Мама говорит, что аромат горячих булочек делает нас добрее друг к другу. А ещё забирает из дома весь сор. Наверное, мне просто захотелось… не знаю, наполнить эти стены счастьем.

― Это бред, ты ведь понимаешь? Запах хлеба не изменит всего этого дерьма между нами.

― Может, и не изменит. Но маленькая наивная девочка внутри меня хотя бы попытается. ― произносит тихо, почти бесстрашно.

А я понятия не имею, что со всем этим делать.

Совершенно.

Но Соня, как и обычно, решает всё за меня.

― Что произошло между тобой и Болконским?

И я мог бы солгать, но не вижу смысла.

Тем более, что голубоглазая зараза всегда видит меня насквозь.

― Не твоего ума дело.

― Значит, что―то произошло?

― Что из фразы