― Думать об этом нужно было до того, как здесь появляться.

И надо бы проучить, но вместо этого отталкиваю от себя, потому что и сам этого хочу. Противно до тошноты. Смотреть, рядом находиться ― всё невмоготу.

Красивая девчонка ― да. Я ведь не слепой. Волосы, губы, фигура ― всё при ней. Но один взгляд, воспоминание вспышкой, и такой яростью скручивает, что сам себя не узнаю.

― Я поговорить пришла.

― Чего?

― Чего слышал! Твой телефон! ― почти швыряет, и тот не шлепается на асфальт только потому, что вовремя его ловлю. И хорошо. Денег на новый сейчас нет.

― Где ты его взяла?

― Украла, ― закатывает глаза, и вижу, злится.

Веснушки на носу отчетливее проступают, щеки краснеют.

Бесят эти веснушки.

А я вот вроде и должен поблагодарить, потому что вспоминаю, что походу забыл смартфон в раздевалке, но язык не поворачивается.

― Чего ещё тебе? ― рявкаю, когда она продолжает стоять. ― Заплатить?

― Простого спасибо было бы достаточно.

― Ага. ― ухмыляюсь даже, наверное, нервы. ― Проваливай давай, пока цела.

― Я тебе телефон вообще―то вернула!

― И чего? Мне тебе в ножки покланяться? Или тебе другого чего хочется? Ну так извини, Гладкова, меня такие испорченные как ты не интересуют.

И она сразу понимает, к чему клоню. Яблоко от яблони… ну вы знаете.

― Какой же ты урод, Бестужев! ― хлещет будто пощечиной.

― Ну так и проваливай!

― С удовольствием!

― И не приходи больше! Вообще на этой улице не показывайся!

Ору так громко, что, уверен, слышат соседи. Завтра уже разнесут по всей округе, но так плевать на это сейчас. Гладкова бубнит что―то себе под нос. Злится. А я из последних сил держусь, чтобы её не прибить. Плохо. Неправильно. Но разве блядь с ней может быть иначе? Даже уходит так, что хочется догнать и хорошенько встряхнуть.

Я ещё пять лет назад понял, что она невозможная. Когда Миша пытался нас познакомить. Познакомить, представляете? Ей тогда было тринадцать, вроде маленькая, но уже с характером. Колючая, как кактус. И бесячая до хрипа в горле. Уже тогда мелкая вынесла мне мозг. Сначала улыбалась, будто бы не происходит ничего, будто бы это блядь всё в порядке вещей. Нормально. Хотя по факту ни хрена нормального в нашей ситуации не было. Её мать разбила сердце моей. Увела Мишу из семьи. А она хотела подружиться. Подружиться, блядь! А когда я назвал её мелкой дрянью, обозвала меня кретином, после чего ― заплакала. Причём такими показушными слезами, что МХАТ отдыхает.

Я потом ещё долго слушал, что не должен так себя вести. Что мы теперь одна большая семья и должны научиться жить дружно. Ведь (и это самое дикое), Гладкова теперь ― моя сестра. Серьезно? Когда, блядь, это произошло? Когда ребёнок женщины, разрушившей мою семью, стала мне роднёй?

Этого не будет никогда.

Я сказал об этом Мише тогда. И повторю снова, если потребуется. Ничего не изменилось с тех пор. Разве что ненависть стала крепче, рвёт теперь сильнее. И сдерживать её пыл больше некому. Потому что мамы больше нет.

― Порядок?

― Полный, ― вру лучшему другу, но он итак об этом знает.

Что меня кроет не по―детски ― знает. Что я снова с катушек слетаю ― тоже знает. И что никакие терапии на кушетке не спасают. Мне просто больше не одиннадцать. И я не верю, что копание в мозгах принесёт покой и смирение. Потому что это ни хрена не так.

Я устал.

Устал пытаться быть тем, кем не являюсь. Устал с собой бороться, со своими эмоциями, чувствами и гневом. Устал делать вид, что всё, блядь, пучком. Хотя на деле ощущение, что всё дерьмо этого мира как магнит притянуло ко мне.

Как итог ― всю ночь не могу уснуть. Пытаюсь что есть мочи вытравить из памяти её большие кукольные глаза, но тщетно. Как только закрываю