Миша моего увлечения не разделял. Хотел, чтобы я, как и все мальчишки в моем возрасте, гонял по двору мяч, выбивал сотки и мечтал полететь в космос. А я хотел возвращать к жизни машины. Вот так блядь просто, понимаете?

Мама говорила, что я сильно скучаю по дедушке. Скучаю. До сих пор. Его не стало, когда мне исполнилось семь. Ещё так мало, но клянусь, тепло его рук, его голос и запах до сих пор у меня в голове. Его улыбающееся лицо даже через столько лет отчетливо стоит перед глазами. Мне даже фотографии не нужны ― я просто помню.

И мне бы, не знаю, учебой заниматься, чтобы окончить гребаную Школу и заиметь профессию, как того хотела мама, но вместо этого, часами торчу в гараже, понимая, что только он сейчас помогает мне не свихнуться. Не покатиться по наклонной. Ковыряясь под капотом, я представляю, будто мне снова пять, и боль от потери мамы уже не кажется такой невыносимой. Лучше ведь перебирать движки, чем бухать где―то в подворотне, да?

― Эй, охладиться не хочешь?

Когда выглядываю из―под машины, Федька бросает мне жестянку.

Мы с ним составили весьма неплохой тандем.

Я занимался реставрацией, а он приносил мне пиво и пиццу, зная, что я забываю есть. После смерти мамы особенно.

― Опять пепперони?

― Не бузи, на этот раз курица с барбекю, ― усмехается, плюхаясь в кожаное кресло, которое немного позже перекочует в салон волги.

― Не заляпай, а то голову оторву.

Когда Градский дает честное слово, плюхаюсь рядом, дергаю за кольцо на банке и делаю глоток. Пиво льется по горлу дестабилизирующей прохладой, и уже через несколько минут впадаю в какой―то коматоз. Не знаю, просто вдруг становится всё по барабану. Не хочется ни говорить ни о чем, ни думать. Разве что о том, что дедушка безумно хотел покрасить волгу в бордовый, а мама смеялась и говорила, что белый подойдет куда больше.

― Знаешь, Тох, вот каждый день на твою ласточку смотрю, но всегда будто в самый первый. Ты такую адскую работу проделал, не верится даже, что ещё семь лет назад этот ГАЗ был грудой бесполезного металла.

Но не для меня.

Я всегда видел в этой «груде» нечто особенное. Из―за дедушки или сам по себе, не знаю, но факт и по сей день оставался фактом. Я верил ― нет, знал, ― что смогу вдохнуть в старенькую бежевую волгу жизнь. И всё сделаю, чтобы она снова дышала.

― Эй, а это не Соня там?

― Чего? ― показалось даже, что ослышался.

― Соня, ― повторяет Федька, ― у твоего дома.

И прежде, чем поворачиваю голову, понимаю, что ОНА там. Других Сонь у моего дома быть не может. И нет. Гладкова будто издевается, зараза, стоит у калитки, топчется, головой вертит, а я смотрю на неё, и коматоз как рукой снимает.

― Какого…

Срываюсь ещё до того, как мозг скандирует ― ОПАСНОСТЬ. Нам нельзя пересекаться, даже в одном метре друг от друга находиться нельзя. Наши ссоры как атомный взрыв ― всё на своём пути к херам сносят. Но Соня у моего дома? Что за…

Словно услышав мои мысли, Гладкова поднимает голову и испуганно распахивает глаза. А мне причины уточнять не нужно, чтобы понимать ― из―за меня. Потому что я на зверя разъяренного похож. Рвать добычу в клочья ― мой гребаный инстинкт.

― Ты какого хрена сюда притащилась? ― хриплю, перехватывая её до того, как она в страхе сбегает. Делает попытку вырваться, но я крепко держу, настойчиво.

― Отпусти!

― Притащилась зачем? ― повторяю, и лучше бы ей ответить, потому что я походу совсем себя не контролирую. Рядом с ней ― точно.

― Мне больно, ― шипит как змея, бороться пытается, в то время, как в её больших глазах страха больше, чем здравого смысла.