Стардинг, личный пёс матушки, добросердечием не отличается, потому нависает надо мной, как гора, и вякает, чтобы шевелилась, не то за волосы оттащит. И ведь не шутит.

При отце он сильно руки не распускает, но может и толкнуть на лестнице, а потом сказать: «Не слушалась, вашество, брыкалась. Не удержал». Не знаю, верит ли ему отец, но ничего не говорит.

И вот точно так же грубо, толчком в спину, Стардинг заталкивает меня в комнату, как неугодную рабыню, и с явным удовольствием запирает дверь.

У меня даже такое чувство, что ему платят надбавку к жалованию за доставленные мне муки. И если подумать, то он много старался, чтобы выслужиться перед мачехой. Даже избавился от старых слуг, что были ко мне добры, только повариха не захотела уходить.

Но сейчас она никак не поможет. Я даже в плечо её не уткнусь.

Всё, что у меня есть, — это старая подушка, впитавшая уже много моих слёз, и крохотное оконце, рама которого в «заплатках». Не очень эстетично, зато больше не сквозит. И откуда только эти дыры постоянно берутся? Уж не стараниями ли Стейши?

Хотя сейчас самая большая дыра не в оконной раме, а в моём сердце. Его будто неистово выжигали, а оно всё ещё бьётся и болит. И от каждого удара невыносимо настолько, что сводит зубы.

Забираюсь с ногами на скрипучую кровать и прижимаю подушку к груди. На эту ночь, а может быть, ещё на много дней вперёд она – моя подруга поневоле. А я наказана не пойми за что.

Что же было написано в том письме, что всё так обернулось? Ума не приложу. А всё, что удалось ухватить глазами из того помятого листа, — «Оракул».

Оракул, о котором я даже и не думала до этого дня, не то что не писала. Но отцу всё равно, он даже не захотел разобраться.

А ведь это не сложно сделать. Отправить человека, чтобы узнать, были ли разбросаны в академии какие-то листы. Собрать эти листы и сравнить.

Точно! Сумка!

Тут же вскакиваю на ноги и ищу её. Там ведь куча листов, наверняка и этот поддельный будет. Но, увы, в комнате нет ни листов, ни сумки.

Как? Куда…

Щелчок замка отрывает меня от мыслей, и я вздрагиваю. Мачеха? Стардинг?

— Госпожа.

В дверях появляется знакомая кудрявая голова поварихи.

— Как вы, моя несчастная госпожа?

— О боги, Тая, зачем вы пришли? Вас ведь накажут, если увидят, — пугаюсь я.

Но повариху это не сильно заботит.

— А как мне спать, зная, что вам не дают ни воды, ни еды? Как же так можно? Это не по-людски! Боги обязательно накажут их, госпожа, а вас вознаградят за терпение, — шепчет она те же слова, что и всегда.

Раньше я жила ее учениями, а сейчас усмехаюсь с болью.

— Не верите мне?

— Я живу твоими наказами, сколько себя помню, и за моё терпение меня награждали разве что пощёчинами, — вздыхаю я.

Повариха взмахивает руками.

— Нельзя так говорить, госпожа! Боги разгневаются на ваши слова. У вас, должно быть, разум помутился от всех этих бед. Давайте я принесу вам хотя бы воды! — предлагает она.

Жажда действительно мучает так, что губы пошли трещинками, но если повариху поймают, то её накажут.

— Не стоит, — говорю я.

— Но чем же ещё я могу вам помочь?

Эх, если бы я сама знала, чем мне помочь.

— Тот лист, — моментально приходит в голову. — Тот, из-за которого всё это произошло. Ты, случаем, не знаешь, где он?

— Так ваша мачеха в печи сожгла.

Ну конечно!

— А что там написано, ты не видела? — загорается во мне ещё один крохотный лучик надежды, но увы.

— Коль видела, не смогла бы прочитать, вы же знаете.

Точно. Я учила Таю грамоте, но она запомнила, как писать и читать только те слова, что нужны были на кухне. «Хлеб, масло, молоко» — за секунду прочтёт, а вот на «платье молочного цвета» ей потребуется не меньше минуты. Но она всё равно большая умница.