Я говорила и говорила для того, чтобы молчал он. Для того, чтобы не чувствовать к нему жалости. Не пытаться прямо или исподволь узнать, где прячется его боль. И так понятно. Сердце под пальцами торопливо стучало, выгрызая у времени кусочек забвенья. Если человек что-то утаивает, значит он пытается это что-то забыть. Мне ли не знать.

Я осторожно убрала руку с ровного как спица позвоночника, понимая, что прикосновение растянулось до неприличного, но Федор тотчас перехватил пальцы обратно. Навис тяжестью, загораживая утренний свет. И сам он больше не светился.

- Мой отец ушел от мамы. - Его голос звучал непривычно серьезно, взросло. - Когда встретил свою настоящую любовь. Там он быстро сделал настоящего сына, потому что я виделся ему бракованным. Это очень подкосило мать и она сначала из мести, а потом всерьез, решила стать самой счастливой женщиной, вопреки всему. С третьего или четвертого раза повезло, встретила немолодого, но подающего надежды политика. Точнее тогда Глеб Саныч был просто предпринимателем, но уже и так понятно, к чему все клонило.

- А ты?

- А я в картину счастья не вписывался. Рос с бабушкой, в этом мы с тобой похожи. В мои четырнадцать мама решила меня забрать, наконец. Облагодетельствовать. Перевела в хорошую школу, выделила личную комнату, купила приставку. А я дурак сбежал.

- Обратно?

- Обратно. Потом еще раз. А потом бабушка умерла, а мне все еще не было восемнадцати, и жить один я не мог.

- И ты вернулся к маме и ее Глеб Санычу? – я вывернулась, встала на носочки, чтобы заглянуть ему в лицо и поймать этот тяжелый, полный непонимания взгляд.

- Отчего же, у меня все-таки был и второй родитель. - Хмынул Федор. - Я пришел к отцу, без вещей, зато с собакой. У меня всегда были собаки, как только осяду, сразу найду хвостатого друга. Или верну Тапира, он пока живет у отца в загородном доме.

- А отец тебя принял, - напомнила я, - ну, когда ты пришел.

- Конечно, - в голосе Федора сквозило удивление, будто он до сих пор не верил, что оказался кому-то нужным. – И он, и его жена, и его дети. После меня отец завел трех детей и для них он был по-настоящему папой. А я жил рядом и смотрел, как чужой человек любит чужих детей. Моих сестер и братьев. Их, кстати, полюбил и я, они же ни вчем не виноваты.

- Мне очень жаль.

- Мне не нужна твоя жалость.

- Конечно, прости, - я замялась, - а как насчет благодарности? Хочу сказать спасибо, что заступился вчера за меня. Ты был не обязан и это действительно смелый поступок. Их было трое.

- Из них дрался только один и тот как девчонка.

- И все же спасибо.

- Разве так принято благодарить за свое спасение?

Федор ухмыльнулся, обхватывая меня руками. Я ахнула. Одним рывком он поднял меня на руки и усадил на столешницу, к себе лицом. Так я оказалась чуть выше, и сейчас могла смотреть на него прямо. Глаза в глаза. В моих плескалось предвкушение, в его – страсть.

Он развел мне ноги и клином вбился вперед, заставляя обвить пятками торс. Сам положил мои ладони себе на плечи, сам стянул край своей же рубашки, сам задрал майку, оголяя живот. Федор делал все медленно, с видом дегустатора смакуя каждое мгновение этой пытки. Как самый вкусный в мире десерт, когда ожидание лучше секундной сладости на языке.

От частого дыхания грудь вздымается все выше, лицо горит, а сердце стучит так громко, что это слышно нам обоим.

- Ты хочешь, чтобы я тебя поцеловал? – Его безумный взгляд пробирает до костей.

Я стону что-то утвердительное. Конечно, хочу, неужели ты не видишь?

Не видит. Потому что в следующую секунду произносит, интонируя каждое слово.