— Ага, чувак, — местное словечко пришлось по душе, — это когда воду на себя льёте, чтоб мхом не порасти.

— Мхом! — прыскает он. И зеньках — мелких, жиром заплывших, коричневых, — веселуха! — Ты откуда такое взяла?

Дуюсь.

— Олух! Так баба Кора говорит, когда Тотошка плескаться не идёт. Мхом зарастёшь! Бежит сразу! Боится зарасти!

— Тотошка — твой пёс?

— Нет, он просто падший! Все падшие такие — кусками правильные, кусками покорёженные. И тогда у них то уши, то хвост, то ноги, как ласты. А с Тотошкой мы вместе живём. Мы его с бабой Корой нашли. И меня она нашла раньше. И мы стали все в одной холщине жить. А ещё Гиль к нам приходит. Гиль — он как правильные, только зелёный. От волос до пальцев на лапах. И сильный! Просто пипец сильный! Кулак — с мою башку! Во!

Мы уже в длинной комнате, где много дверей в другие. И Фил смотрит на меня внимательно.

— Давай поможем друг другу?

Говорит и загорается весь.

— Давай, — соглашаюсь, — а как?

— Я помогу вернуться тебе, а ты — вернёшь Машу, О`K?

— Не знаю, как. Но буду стараться.

Он лыбится, открывает дверь и приглашает внутрь:

— Вот тут мы плещемся.

— Что, прямо в доме?

Он кивает.

Офигеть! Вот это круть — плескаться в доме! Это же не холодно.

Переступаю порог и… остаюсь один на один с огромным белым корытом. Ни черпака. Ни ведра с водой.

Но звать Фила теперь почему-то смущает...

***

Когда автор придумывает отрицательного героя, он выпускает на волю свой страх. Ведь в конце добро восторжествует, зло повергнут. А значит, перестанет быть страшно. То, что можно победить, перестаёт пугать.

В «Битве за розу» я описал главный ужас школьной поры — Федьку Толопова. Он вечно с тремя прихлебателями был. Они меня, ботана-отличника, конечно же, в унитаз окунали. И много ещё чего гадко делали, что потом долго отзывалось стыдом и отчаянием. И гналось из головы, и упрямо лезло.

Готовил ему хотя бы в тексте расплату за всё. Ликовал. Потирал руки. И упустил текст. Он вдруг ожил, герои вышли из-под контроля, а я очнулся однажды и понял, что меня заносит снегом в какой-то дыре. В которую — сначала — самого не пойми как занесло.

Хотя ещё вчера была ранняя осень и тёплая родная кровать.

Хвала силам, что хранят авторов, — Карпыч пришёл. Вытащил из сугроба, приволок в сторожку, самогон сунул. Я не пью. Вообще. И не курю. Словом, без вредных привычек. А тут саданул весь стакан и думал сдоху. Но выдюжил, и стал Карпыча изучать. С тем, каким он был в моей «Розе» этого роднила только манера орать на поезда да кипа старых газет.

Дед же сам — куда прошаренее и, как вышло, гаже придуманного мной. И теперь мне страшно представить его сынка. Перед глазами так и стоит громада Федьки Толопова. С кривенькой такой ухмылочкой. Кулаками хрустит. Шею разминает.

И в голове гул.

Меня волокут, как прежде прихлебатели Федьки. С мешком на голове. Под руки.

Вишу, не сопротивляюсь. Не воин. Лучше стерплю унижения, но выживу, чем нарвусь и сдохну. Не хочу здесь. Рано мне.

Вокруг воют, стонут, вопят. Поди, эти уроды тащат меня через тюрьму. Если верить деду, этот Тодор — сущий псих. Да и в моей книге им детей пугали, чтоб на улице не заигрывались.

Швыряют, бухаюсь коленями в пол, тихо взываю.

С меня сдёргивают мешок. И я тут же шарахаюсь от морды, что нависает надо мной.

У него жёлтые глаза. Не янтарные, как в томных женских романах, а жёлтые, ближе к лимонному. Да ещё и светятся изнутри.

Ржёт над моей реакцией. От него разит безумием и пафосом. Алый плащ стекает с плеч и собирается у ног лужицей, будто кровь. Подлец гордится этим эффектом, потому что чванливо задирает нос.