И почти улыбается, никогда его таким не видел. Рад, что он смог совершить добрый поступок. Нашёл в себе силы.

Теперь главное понять, где прячет билет.

***

Шумный такой бесшумный, что когда выскакивает прямо передо мной — пугаюсь, шарахаюсь, ору.

Уже задрыхла, а тут это чудо. Когда уже привыкну, что правильные — тоже страшные. Непросто такое в голове уложить, особенно, если двадцать лет жизни мечтал покорёженным стать. Покорёженным всё-таки легче, а на правильных у нас охота. Каждому хочется правильного и на цепь посадить. Потому что красивые. А тут — через одного — страшные. Только та, с пружинками, в лаборатории, и Леночка — смазливые.

Кароч, шумный страшный, что пипец. Худой — жердь жердью, шея — у цыплака толще, голова кожей обтянута, что та черепушка, глаза горят, волосёнки жиденькие.

Сидит, пырится и молчит.

Молчу тоже. Оно мне надо. Мне свалить бы отсюда.

Шумный отрывается от листов, на меня зыркает, ухмыляется. Зубы острые, вкривь и вкось, тяпнет — взбесишься.

— Ты, значит, у нас Леди из Ниоткуда, — говорит. Противный, будто выворачивает наизнанку и сейчас ковыряться будет.

Отползаю подальше, одеяло тяну. Ууу... аж холодом продрало, ну и таращится!

— Никакая не леди, — суплюсь. — И оттуда, из Залесья.

— И где оно, твоё Залесье?

Наклоняет голову, что та ящерка. Гундит так, что еле разбираю о чём?

— По Рубежу касается Цветущего сада, Весенней губернии.

— Весенней, значит.

— Так и есть. Весна там наглая, зелень всюду...

— Посмотри в окно, — обрывает шумный. — Ну же?

И только тут понимаю: лес жёлтый! Осень! Уже хуже. Если осень…

— То там за лесом — Болотная пустошь, Осенняя губерния, — бормочу. А мысль уже дальше бежит: там ещё неизвестно, что лучше — она или Подземелья Шильды?

— А если я скажу, что там, за лесом, хутор Грибной. А ещё дальше — село Демьяновка. И никакой Болотной пустоши или Цветущего луга и в помине нет?

— Как нет? — и зеньками — блым-блым.

Врёшь, гад. На «слабо» берёшь!?

— А так, Мария Юрьевна. Вы всё придумали. Это лишь посттравматический синдром, амнезия и замещение личности. Не очень приятно, но поправимо...

— Я не Мария! — уже злюсь. — Юдифь, слышите, Юдифь! Не смейте менять моё имя!

— Тише-тише, — он примирительно поднимает ладонь. Пальцы такие тонкие, что на свет можно косточки позырить. Жуть. Он бы в Залесье точно не выжил. — Конечно же, Юдифь! Персонаж книги Сергея Адова «Битва за розу», так? Этот текст, со слов вашего отца, даже в анамнез вписан.

Гляжу на него — и не врублюсь никак, кто из нас псих? Книга Адова? Книга только одна — Божественная. Это и говорю.

Он вроде понимающе кивает.

— Да, помню. Так там и было. Про Данте. Да. Читал я эту вещицу Адова, весьма занятная. Вот только автор — как в воду канул. А пираты утащили текст и теперь наживаются. Эта книга уже хуже вирусной рекламы.

Прокашливаюсь. Тянусь за стаканом с водой.

Шумный вежливо помогает.

Лыбится.

— Не бойтесь. Теперь мы знаем причину, а следствие исправим легко. Вы скоро вернётесь.

Хлопает по коленке, ставит стакан на тумбу и встаёт.

— Отдыхайте. Покой — путь к умиротворению. И к себе.

Уходит, а мне не до сна. Мало что поняла, но одно точно: они хотят, чтобы я поверила в Марию.

Хотят грохнуть, сволочи. Точняк.

Но вот только у меня пока нет в планах умирать.

Осторожно выхожу в коридор. Вспоминаю, как Гиль учил неслышно ступать. Скучаю по Гилю. И приходит Тотошка. Баба Кора. Все.

Сползаю.

Затыкаю рот кулаком, чтобы не выть.

Устала... так устала …

Одна...

Ненавижу одиночество!

Стараюсь реветь про себя. Глотаю всхлипы.

Кто-то трогает за плечо. Подрываюсь.