Ворчит незло.

— Там были спящие, — говорю ему. Ой, как же руки затекли. И ноги! Свобода! Кайф! — А эта, с пружинками, пси-хо-лог, так ведь? Вот, не хотела дать мне их убить. Но я должна, понимаете. Вам же лучше будет. Все беды от спящих, факт.

— Откуда ж ты взялась такая, со спящими своими?

Киваю за окно. Из-за леса, мол.

Но дед понимает по-своему:

— И Демьяновки, что ль?

— Нет же, — головой верчу так, что как не открутилась, — из Залесья. Наша с бабой Корой и Тотошкой холщина пятая от базара.

Дед смотрит с жалостью, гладит по голове.

— Эх, касатонька, не вовремя ты того, — приставляет большой палец к голове, растопыривает ладонь, крутит у виска и присвистывает: — У нас сейчас оптимизация, нормальных специалистов нет. Разбежались все. За зарплату-то такую дурков терпеть! А что были — в городе сёдни. Совещаньеце у них, один Шумских здесь да я. Сейчас пойду кликну его. Какой-никакой, дохтур, хоть и шумских на всю голову сам.

Уже никто не страшен, накатывает усталость и клонит в сон. Вытягиваюсь на нарах и бормочу:

— Ты хороший, Петрович.

— И ты, касатонька.

Он гладит меня по голове.

— А меня ведь уже раньше другой дед спас, там, — показываю пальцем за плечо, где лес. — Первый правильный, которого я тогда увидела. Только злой, ругался всё. И вонял луком. Карпычем звали.

Петрович качает головой, это умиряет меня совсем.

— Отдыхай, красавица, — он забрасывает мне волос за ухо, треплет по макушке. Бредёт прочь, ногами шоркает, у двери останавливается только, говорит глухо: — Только он добрый, этот Карпыч твой, раз спас.

— Не, он злой, ругается. Только не любит, когда слабых обижают. И пса своего искал, Барбоса. Странный.

Петрович уходит. А я перебираюсь на подоконник и смотрю на облака. Вижу в них Тотошку и становится… невыносимо...

Хочу домой. Пусть скорее этот шумный осмотрит меня. А Петрович отпустит, зуб даю.

***

Сегодня Карпыч доволен. Телеграфировали, что начальник его деятельность оценил высоко. Того начальника Карпыч никогда не видел и даже не знает, есть он или это придумка тех, что за телеграфом сидят. Иногда начальник сердит, иногда благостен, но никогда — неравнодушен. Профессионал. Во!

Телеграф — у платформы. В будке. Как работает — неведомо. Но оживает раз в две луны, и ну строчить. Тоже по-старому, как газеты те. Телеграфов таких, поди, уже нет. А этот, вон, всё живёт, трудяга.

Карпыч садится у окна и говорит:

— Будем, Серёга, праздновать. Раз начальство хвалит.

— Давай, — говорю. Достаю из синтезатора самогон и разливаю по замусоленным алюминиевым кружкам.

Пристраиваюсь на нарах, стула-то другого нет.

— Ну бывай, — говорю.

— Бывай, — отзывается он.

Выпивает махом, крякает, занюхивает рукавом.

— Эх, хороша!

Не спорю, хотя дерьмо ещё то. Но зато щаз начнётся. Щаз Карпыч тайны пойдёт выбалтывать, сокровенным делиться.

Так и есть. Лезет во внутренний карман. Достаёт снимок. Затёртый. Едва различимый. Вот, мол, гляди. Гляжу. Девчонка — чёлка до бровей, взгляд дерзкий, глаза светлые. Цвет теперь не различить. А вот волосы — даже на этой измятой фотке — неприличные. Розовые.

Морщусь.

— Твоя?

Он мотает головой:

— Найдёнка. Я её из Подземелий Шильды вытащил. Барбоса искал, а на девчонку набрёл. Но это хорошо, что набрёл. За неё-то билет на «Харон» мне и дали.

И давай вещать. Что, дескать, машинист «Харона» сразу замечает, кто ради другого живот положить готов. И голубка шлёт. Белого, как облачко. Вот и к Карпычу такой прилетел. Билетик сияющий к ногам кинул. Он билет себе, а голубя — девчонке. Ей тогда голубь нужнее был.

— Я её выручил, она меня.