Потому что медленно, лениво и сыто ко мне поворачивается он...

_____________________________________

1 Анаграмма, составленная из латинских названий семи смертных грехов.

8. ГУДОК ЧЕТВЁРТЫЙ

...они нагрядывают быстро. Лысик чуть позади, а здоровяки — побегают. Оба сразу, хватают, крутят, уроды.

Визжу, лягаюсь, пытаюсь укусить.

Толстый кидается на них:

— Не трогайте её, слышите?! Это не она! Это не Мария Смирнова!

Кто бы его слушал! Отшвыривают, как того прыгуна. А потом добирается лысик, ширяет — тонко, больно. Во мне — огонь и муть. Сгораю и всё плавится в мареве.

Прости, Тотошка. Дура, что не слушала... Теперь знаю, почему убивают сонников …

…что за на фиг? Кто подсунул мне под голову кирпич? Ай, сссссс... Убью!

Мотает по сторонам, всё затекло и башка вот-вот лопнет. Ненавижу всех, в этой холщине уже и поспать нельзя! Опять куда-то рыпаются! Не сидится бабе Коре на месте. А может Тодор? Стоп!

Веки пудовые, не поблымаешь, как раньше. Разлепляю однако, зырю. Не холщина явно. Стены прочнее. Лавка у стены. Дрожит всё: соображаю — колымага.

Напротив — здоровяки лысиковы. Хоть и правильные, но мерзкие. У одного шрам через морду. Другой лыс, как барабан. Только по краю, ближе к ушам, полоска волос. Дрыхнут вроде.

Но я то знаю: стоит рыпнуться — налетят. А у меня руки за спиной, хламидой скручены, ноги тоже замотали и башка — пудовая гиря. Мне не выкрутиться. Гиль учил лезть, только если можно выкрутиться. А если нет: сиди и жди. Будет ещё.

Жду.

Колымага тормозит, здоровяки вскидываются. Не дрыхли! Так и знала. Один дверь открывает, другой — тянет меня как мешок, по ногам-рукам спелёнатую.

А вот я не торможу, верчу головой, как болванчик: бунь-бунь... Так, лес. Поди, Сумрачный. Уже лучше. Правда, не знаю, где вылезу в Залесье? А ну если у Разрух или на базаре: здрасьте, Тодор, привет, кашалотики, вот и я! Тогда туго придётся. Но близость леса успокаивает — дом близко. Прорвусь! Уж что-что, а выживать умею. Выжила же в Подземельях Шильды, значит, смогу и здесь.

Останавливаемся у дома. Этот не до неба. Так, чуть выше деревьев. Три окна вверх. Красили в жёлтый, да давно и уже облез. Затаскивают в коридорчик, скидывают на скамью.

Напротив дед. Добрый такой. Зеньками светлый. Лыбится, подмигивает мне: мол, живём. Лыблюсь в ответ, хороший дед, заражает тёплым.

Лысый с полоской говорит деду:

— Принимай товар, Петрович.

— Где ж товар?! — слабо возмущается дед. — Барышня вроде, и хорошенькая.

Снова блымает мне.

— Эта хорошенькая ранила психолога в горбольнице! Вишь, спеленали её. Буйна!

Подключается шрамированный:

— Но наш завотделением её хорошо накачал, смирной будет до завтра.

— Эх, дубьё! — качает головой дед. — Вам бы только накачивать кого. Подходу не знаете!

— Ваши знают, вот и найдёте подход. А пока вот тут распишись, — суёт деду какую-то бумагу. Тот черкает и встаёт из-за стола.

— Ну что, красавица, идём что ли?

— Пашка, проводи, — кивает лысо-полосатый шрамированному, и тот снова хватает меня и волочёт. А сам на место деда плюхается и достаёт какой-то прибор: плоский такой, с кнопками.

Что он там делает, уже не рассмотреть, за угол ушли. Дед заводит меня в комнату, и пусть она не такая, как в лаборатории, и нары поплоше, но у меня щемит глаза — никогда своей комнаты не было. Да что там — даже холщины! Даже нар!

Тут нары, столик, сидуха, и главное — окно. И солнце, и небо, и лес.

Сажусь на нары, тогда Пашка со шрамом машет деду: бывай и уходит. А дед качает головой и начинает меня распутывать.

— Что ж ты, красавица, такая молодая, а уже на людей прыгаешь? Нехорошо это.