Письмо поднимало настроение, успокаивало Олю; ей казалось, что в каллиграфии вообще есть некая гармония. Буквы переплетаются друг с другом, слова выстраиваются во фразы, образуют связный, выстроенный тобой (своеобразная буквенная архитектура в действии) текст; это ты собрал разрозненные элементы, как кирпичики, во что-то единое, осмысленное.

Часто по выходным Оля садилась за стол и писала разное: личный дневник в форме письма самой себе, что-то забавное для Васи, плакаты, карточки для музея детства. И всякий раз после этого ей казалось, что ее мир будто протерли тряпочкой, навели в нем порядок. У каждого есть свой способ бороться с окружающим хаосом: Вася Колокольцева ходит к психологу, кто-то печет пироги, танцует вальс или танго, вышивает, вяжет крючком, отчаянно шопоголит, наглаживает котов, собирает марки. А Олиным личным способом гармонизировать внутренний и внешний мир стала каллиграфия.

Кроме того, Оле вообще казалось важным сохранить свой почерк. Однажды она задумалась о том, что одним из экспонатов музея детства в ряду тех утраченных вещей, о которых мы сожалеем или должны были бы сожалеть, скоро может стать почерк. Человеческий почерк, который в нашу цифровую эпоху, становится чем-то редким, забытым. Ежеминутно в мире миллионы людей на клавиатурах своих компьютеров и телефонов выстукивают тонны бессмысленных и важных, смешных и грустных сообщений, и лишь немногие из нас пишут что-то от руки.

Оля посмотрела на кипу лежащих перед ней открыток и вздохнула, почувствовала то самое состояние «нагори» – сожаление о том, что уходит. Уходят из нашей жизни рукописные письма, поздравительные открытки, и сам почерк сегодня тоже – уходящая эпоха. Меняются сознание, скорости, ценности, мы ставим теперь электронные подписи, объясняемся в любви, отправив СМС-сообщение (память телефона услужливо подсказывает три нужных, стершихся от частоты использования слова) или просто смайлик в виде сердечка, множим цифровые сообщения, на праздники шлем друг другу одинаковые картинки (разослать всем знакомым по телефонной базе, поздравить с Восьмым марта или с Новым годом, получить такую же в ответ – бессмысленный круговорот картинок в природе).

При этом вся наша телефонная переписка иллюзорна и ненадежна, словно дом на песке: поменяешь сим-карту, сломается телефон, и вся информация пропадет, будто и не было.

Что касается Оли, то она бережно хранила старые письма родителей, записочки, которые мама оставляла для нее по утрам в детстве, дурацкие рисунки со стишками Колокольцевой, свои, не менее идиотские, ответы Васе, послание несостоявшейся Татьяны Лариной – признание в любви десятилетней Оли однокласснику (она тогда писала это письмо три дня, старательно, взволнованно выводила буквы, а потом постеснялась отдать его адресату) – много бумажных свидетельств прожитых дней.

Перечитывая рукописные письма, ты чувствуешь тепло руки писавшего их человека, его индивидуальность. Любой почерк неповторим, как снежинки, узор на пальцах, как душа человека. Теряя свой почерк, мы теряем целый мир и в каком-то смысле себя.

Оля достала из пачки открыток карточку со снегирем, подписанную пятьдесят лет назад. И спустя много лет почерк неизвестного ей отправителя говорил об индивидуальности этого человека, об искренности его чувств, хранил тепло его рук. Оля, хотя уже знала текст карточки наизусть, еще раз его перечла, вгляделась в буквы. У незнакомца был удивительно красивый почерк, в жизни она встречала такой только у Веры Павловны. Оля задумалась. Вера Павловна как-то рассказывала, что когда-то в геологоразведке у нее был друг, который и научил ее каллиграфии. Из текста открытки следовало, что она была написана в тысяча девятьсот шестьдесят девятом году, где-то на Севере. Вере Павловне тогда было двадцать с небольшим… А что, если этот Леонид и был тем самым человеком?