– Нет! – Птицелов скинул ветровку, стянул через голову латаный-перелатаный свитер. Поглядел на левый бок и сразу обнаружил темно-красное пятно.

– На вдохе боль чувствуешь? Ну-ка попробуй! – распорядился Бошку. – А ежели нет, то ничего смертельного не стряслось. Кто это постарался? Киту?

– Нет. Рудо.

– С него, дурачка, станется. Не бери близко к сердцу. До свадьбы заживет. А что Киту?

– Ну, покричал. Ну, успокоился. Сволочь колченогая!

– Оклеветали, побили – подумаешь! Да не переживай так, Птицелов. Когда ты объявился в наших краях, Киту с Лией хоть мясо есть начали. Никто из охотников с ними не делится, а ты делишься. А раньше питались-то они чем? Что на огороде прорастет да тем, что в развалинах найдут. От довоенных консервов и стало Лие худо – как пить дать, Птицелов, от них. Она с рождения слабенькая. А тут еще всякую дрянь в себя заталкивать приходится. Но ты молодчина. Добычей делишься, за Лией горшки выносишь.

Ничего не сказал Птицелов. Вздохнул только.

– Ты перевяжи бочину покрепче, – посоветовал Бошку. – Легче станет, не так тянуть будет… Ну взыграло отцовское сердце, – продолжил он, приспосабливая горбыль под тяжелую от полуспелых плодов ветку, – дочка пропала. Пометался туда-сюда. А тут ведет ее Птицелов – чужак и почти нормальный. У самого – лицо поцарапано, руки покусаны.

И чего это она тебя так?

– Возвращаться не желала. Билась, как рыба о песок.

Воспоминание о человеке, ждущем чего-то или кого-то – неужели Лию? – на дальней стороне Стеклянной Плеши, отозвалось болью в висках. Птицелов зажмурился и потер лицо ладонью.

– Чего бы это?.. – словно сам себя спросил Бошку. – Жизнь с Киту, само собой, – не сахар. Но лучше все-таки, чем смерть за пустырями.

– Скажи, Бошку. Чего ты меня всякий раз чужаком называешь? Или я – не такой же урод неприкаянный, как ты? Как Хлебопек или как Пакуша? – проговорил Птицелов с укором, не отнимая от лица ладоней.

Бошку почесал затылок.

– Называю тебя так, потому что врать неохота. Сам по себе ты такой проницательный или этот дар у тебя – вроде третьего глаза… Не знаю. Знаю только, Птицелов, что в наших краях ты долго не задержишься. Ты, Птицелов, хе-хе, птица перелетная. Всем это ясно, как день погожий. И мне, и другим.

– Вот те раз! – Птицелов встрепенулся. – Как это – не задержусь? А куда, по-твоему, я денусь? На кого Лию брошу?

…стоит высокий человек. И вроде топор у него в руках. А лица не видно – темное пятно…

– Птицелов-Птицелов… Пройдет еще немного времени и даже Лия тебя не удержит… Ну… Перестанет держать… Понимаешь?..

– Еще бы, – Птицелов поджал губы. – Лучше б ты врал, Бошку.

– Соль в том, Птицелов, что не я, а ты врешь. Самому себе. И лжи этой не ощущаешь. Ведь ты – почти нормальный. Тебе обувку подыскать, и волен шагать хоть до самой Столицы. Никто не остановит. Не заподозрит. Но ты живешь с нами на пепелище, делишься добычей с немощными. И, похоже, совсем потерял голову от девчонки, которой и до зимы не дожить. Местные чувствуют неладное и ждут не дождутся, когда ты проколешься. Ведь каждому… хе-хе… хотелось бы быть почти нормальным. Каждый из нас хотел бы быть тобой, Птицелов.

Птицелов поглядел на свои ступни. Пошевелил пальцами – всеми двенадцатью.

Он специально не носил обувь. В детстве деревенские мальчишки здорово колошматили его, обзывая «нормальным». Вот и приходилось выставлять уродство напоказ. Чтобы считали своим. Чтобы знали, на чьей он стороне.

– Слушай, Бошку. Как… как… – Птицелов шумно сглотнул, помолчал, потом договорил, стараясь не обращать внимания на боль, от которой почти ослеп и оглох. – Как у вас называют тех, кого… кого обычно не называют?