Я боюсь наступления зимы, – хотелось сказать ему, – потому что зимой, быть может, придется уйти. Ведь больше незачем будет оставаться здесь. Не для кого.

– Бошку рассказал, что и у вас, случается, дети пропадают.

– Глупый! Детей упыри утаскивают, – сказала Лия. Сняла с плеча руку Птицелова, привстала. – Давай, лучше чаю тебе сделаю. Не к ночи разговоры эти. Как бы беды не накликали.

– Человек… – проговорил Птицелов, его неожиданно начало трясти. – Высокий… С лицом темным… И топор, что ли, в руках держит. Я видел!

– А, это… Это – Темный Лесоруб, – ответила Лия почти нежно. – Так люди смертушку в наших краях кличут. – Она поставила помятый чайник на чугунную печурку. Зашумела, забулькала сразу же горячая вода. – Ходит по ночам улицами. Заглядывает в окна. Как женишок.

– Смерть? – подпрыгнул Птицелов. – Ходит по ночам? Так не бывает!

Он-то знал, что смерть путешествует на армейских грузовиках. Смерть прячется в головах солдат, заставляя их нажимать спусковые крючки автоматов. Это смерть быстрая, беспощадная, гремящая и плюющая огнем.

А есть еще другая смерть – та, что таится в Стеклянной Плеши. Медленная, ленивая. Тихая-тихая.

Для этих смертей – что ночь, что день.

Есть еще Неназываемые, которые уводят детей в лес. Зачем, правда, непонятно.

– Вот и Колдун говорит, что Лесоруб – никакая не смерть, – Лия наморщила лоб, вспоминая слова Колдуна. – Лесоруб – не смерть, – проговорила важно. – Лесоруб – иная жизнь. Только некоторым такая жизнь хуже погибели.

Она плеснула в кружку заварки, залила кипятком.

– Смерть – не смерть. Жизнь – не жизнь. Ты совсем меня задурила, чихалка! – признался Птицелов. – Я знаю лишь то, что видел своими глазами. Этот Лесоруб, Лия, был у Плеши. И ты – ты! – ему улыбалась!

– Какой ты шумный, Птицелов. Не кричи, а то мне больно внутри. Выпей лучше чаю. И… и уходи. Ночь уже, упыри вышли на охоту.

– Ну спасибо, – буркнул Птицелов. Потом встрепенулся: – А может, я…

– Уходи-уходи, – Лия вымученно улыбнулась. – И папа тебе рад не будет.

– Но… я…

Зима идет. Не доживет до зимы. Уйду отсюда.

– Ладно. И чаю не попил…

Птицелову сны снились редко. И чаще всего он был им не рад. Лучше бы они не снились вовсе.

Всякий раз Птицелов оказывался в разоренной гвардейцами деревне. Он спешил уйти в лес, но что-то не давало ему это сделать. Он возвращался к могиле и принимался раскапывать ее руками. В голове стучала одна мысль: похоронил мать живой! А ведь положил ее и отца на самое дно! Летели вверх комья земли, ухали ночные птицы, шумел лес. Он копал, копал, копал. Но тел не было – только какой-то мусор: пакеты, мокрый картон, пустые бутылки, объедки, среди которых копошились черви. А потом словно рябь проходила по могиле, Птицелов не успевал ничего понять, как розовая младенческая ручка с тремя похожими на гусеницы пальцами уже сжимала его ладонь…

Но в эту ночь ему приснилось нечто необычное.

Огромное, ярко освещенное помещение. Света столько, что в нем можно потеряться, как в тумане. И отовсюду слышится детский плач. Куда ни поверни голову, куда ни отступи. Никуда не деться.

Затем его позвали.

– Птицелов!

Силуэт Лии мелькнул в световой дымке и канул в никуда.

– Лия!

Дверь вышибли.

А ведь он всегда запирал ее на засов!

Упыри, подумал Птицелов. Своего ружья у него не водилось, для охоты ему каждый раз одалживал Бошку. Поэтому под матрацем Птицелов держал мясницкий тесак – немного ржавый и чуть-чуть гнутый, но острее бритвы.

Спрыгнул с лежанки, выставил тесак перед собой.

Потом медленно положил тесак на пол, выпрямился. Поднял руки.