В тишине и молчании стояли около часу, а затем к краю строя подошла толпа мужиков, которую расторопные дружинники тут же принялись торопливо сортировать – лет до тридцати в одну сторону, а прочих, постарше, в другую. Вот этих-то, что постарше, и пропустили через строй под копья. Поначалу шли они по узкому проходу медленно, боязливо втянув голову в плечи, то и дело робко поглядывая на стоящих по сторонам вооруженных ратников. Однако видя, что никто их не собирается ни рубить мечом, ни колоть копьем, осмелели и за какие-то полчаса прошли все.

Затем пришел черед конной дружины. Те, подъезжая к их строю, бросали на землю такие же продолговатые, миндалевидной формы, как и у пешцев, но значительно меньшие по размеру щиты, тяжелые мечи, копья, тулы со стрелами и луки, скидывали с себя бронь. И лишь после того, как у дружинника не оставалось оружия, скрещенные копья перед строем, загораживающие проезд, размыкались, и воин двигался дальше.

Иные плакали, проезжая. Такого обычая – прокатиться под копьями – на Руси отродясь не бывало, но тем не менее сердце дружинникам сразу подсказало: унижение. Сделать же ничего не могли. Вот и текли по щекам злые слезы. Не от обиды – от бессилия.

Правда, не все, как заметил стоящий чуть ли не в середине Любим, согласились так пройти. Больше половины остались у шатров рязанского князя, а почти три десятка всадников направились к обрывистому берегу Оки. Их никто не преследовал, даже не пытался, и те поочередно исчезали за крутым обрывом.

Лишь вечером на привале узнал Любим, из-за чего разгорелся весь сыр-бор. Оказывается, наплели злые советчики худого молодому Ингварю Ингваревичу, вот он и разъярился на князя Константина Владимировича, ополчась войной на своего двухродного стрыя. И если бы не доброта последнего, простившего разорение посадов своего града Ольгова и постаравшегося решить дело миром, неизвестно как бы все обернулось.

Впрочем, известно как. Возможно, война и возобновилась бы, скройся князь Ингварь за большим и густым лесом в своем Переяславле, но Константин Владимирович вместе с воеводой Вячеславом все смекнул заранее. Потому и разделились они надвое, взяв в клещи хилую дружину и еще более хилую рать князя Ингваря, после чего тем оставалось либо принять бой, ибо отступать некуда, либо сдаться.

– А тут мы почто? – встрял в разговор Хима, которому в учебе доводилось тяжелее всех по причине его изрядной толщины и неуклюжести, и он сильнее всех остальных березовцев мечтал оказаться дома, в родной избе.

– Поживем чуток, пока жители Переяславля с мыслью не свыкнутся, что град сей ныне ко князю Константину перешел и никуда теперь до скончания веку из-под его длани не вырвется, – ответил Пелей.

– А почему нас для того выбрали? Иные вон, как я слыхал, сразу домой подались, – не унимался Хима.

– Потому как каждый сотник лучшую четверть выделил. Позвизд нашу полусотню назвал, а с лучших и спрос наособицу, – улыбнулся Пелей.

– Чем же лучше? – разочарованно протянул Хима. – Вона как резво остальные обратно двинулись. Не иначе как отпустят их вскорости по домам. А мы теперь незнамо когда в Березовку свою попадем.

– Тебя, дурня, – пояснил полусотник, – град сей будет поить и кормить всю зиму до самой весны. Вот и сочти, сколь пшена да ржи, не говоря уж о репе, моркови, огурцах и прочей снеди, сбережет твоя мать, пока тебя не будет. И еще одно: остальные-то пошли, да недалече, ибо по домам никого из них все одно не пустят и всем им сызнова учеба предстоит. Вы же в граде – хучь по ночам в холе да в тепле будете.