Он смягчил в конце своей короткой речи слова и голос, глядя на паренька с чубчиком. Но было уже поздно.

– Морда! Такие, как ты!.. – закричал паренек и побежал на кожаного. Тот легко отпихнул его, но парень вновь подскочил, схватил за грудь тонкой рукой и подростковым кулачком ударил кожаного по щеке. Тот ответил злым и спокойным умелым ударом, паренек упал. Вскочил – и опять. Его схватили, держали.

Кожаный, ругаясь, сел в машину и уехал.

– Сейчас милицию вызову! – сказала старуха и скрылась в подъезде.

Молча постояли еще немного.

– Зря ты, – сказал Сергей пареньку, утирающему кровь из носа.

– А чего он… Зря, конечно.

– Милицию бабка точно вызовет, – сказал кто-то.

– Поехали туда.

– Поехали.

Все поехали туда. А Сергею не хотелось. Нюре тоже.

– Домой, что ли, – сказал Сергей. – На билет не хватает, смех. Хотел как-нибудь… Подработать или… Не одолжишь?

– У самой только на обратный. У меня родственница тут, двоюродная тетка.

– Ты прямо на похороны приехала?

– Я не знала. В поезде прочитала, в газете.

– Я тоже. Значит – к нему ехала? Может, песни свои показать?

– К тетке, говорю же. Ну, пожить.

– Надоели мы ему все.

– Наверно. Ну что, поехали мою родственницу искать?

– Почему искать? Адреса не знаешь?

– Приблизительно. Они с матерью поссорились. Знаю, что в поселке Переделкино. Знаю, что улица Тургеневская. Найдем.

– В Переделкино писатели живут.

– Она не писатель, она нормальный человек.

– Тогда не страшно.

– Убивала бы таких, – сказала Нюра.

Сергей понял, что она про того кожаного.

– Пущай живет, – сказал он.

– Это понятно. Но я убивала бы.

Они поехали к так называемой Горбушке, то есть Дому культуры имени Горбунова. Там уже нет того, что было, но место осталось. Натоптанное – или намоленное. Для кого как.

Толпа была густая, пробиться невозможно, но они и не собирались пробиваться.

Звучали песни Антуфьева.

Какие-то девицы рыдают отдельной компанией, встав в круг. Одна обессилеет, чуть стихнет, всхлипывая, начинает другая, потом третья, и вдруг все вместе ревут, слезы текут ручьями, обнимаются, склоняют головы на плечи друг другу.

А вон и знакомый паренек с чубчиком, тоже отдельно. Курит, смотрит в землю.

А вон совсем пожилой человек плачет. Спьяну? Случайно прибился и вдохновился общей печалью?

– Заливаются, лохушки, – сказала Нюра о девицах. – Что им тут, концерт, что ли? Упиваются. Событие-то какое, ну ты, что ты, маме с папой рассказать!

Заметен был – появляясь то там, то здесь – очень распорядительный человек в долгополом черном пальто, в черной шляпе, которую он снимал, входя в здание, и надевал, выходя. Рыжеволосый, рыжебородый. Все это шло к нему накрепко, но симпатичней он от этого не казался. Он был тут, может, самым необходимым, но казался самым лишним.

– Кастарский, – сказала Нюра.

Сергей это знал. Кастарский. Организатор выступлений Стаса Антуфьева или, как принято говорить, продюсер. Вот, он и на похоронах продюсер.

Заколыхалось – выносили гроб.

Вынесли.

Катафалк – длинная черная машина, почти лимузин. Кастарский постарался. Он и сам в черный «мерседес» сел. А за ним и другие в машины, целая кавалькада потянулась медленно. Впереди милицейские машины с мигалками.

– Попаду или не попаду? – пробормотала Нюра, вертя в руках обломок кирпича. И когда успела найти и поднять?

– Брось, – сказал Сергей.

– Сейчас брошу.

Нюра размахнулась, кинула. Обломок попал в черное стекло черной машины Кастарского. Стукнулся и отскочил.