Элиза стонала, будто что—то причиняло ей страшную боль, и Эрвин, проведя ладонью над ее лицом, почувствовал, что ее дыхание холодно, как пламя, которым он повелевал.

— Девочка моя, — хрипло произнес он, вслушиваясь в ее больные стоны. — Что тебя мучает? Что?

В раскрытые двери вбежал один из ночных охотников, черный доберман. Пасть его была окровавлена, глаза страшно сверкали. Пачкая стол грязными лапами, он свалил банку с трепещущими внутри осколками душ, и мордой подкатил ее Эрвину, а затем уселся рядом с хозяином.

Эрвин открыл плотно притертую крышку и так же, как над лицом Элизы, провел над ней ладонью. На пальцах его, трепеща неаккуратно порванными крыльями, осталась призрачная бабочка, огромная, с ладонь Эрвина. И магическая рана на теле девушки тотчас обнаружилась. Из груди Элизы все еще сочилась тонкая струйка ее души, опутывая бабочку и медленно превращаясь в чешуйки на ее крыльях. Любовь проросла в душе Элизы глубоко, так глубоко, что девушка рисковала лишиться ее полностью и превратиться навсегда в безмолвное бесчувственное тело.

Эрвин осторожно поднес ладонь к груди Элизы и прижал бабочку к магической ране. Он что—то шептал хриплым голосом, склонив голову, то ли слова любви, то ли заклятье, и душа вместе с жизнью перестала утекать из тела девушки.

Через некоторое время Элиза перестала стонать, ее дыхание выровнялось и она раскрыла глаза.

— Эрвин, — потрясенная, произнесла она, увидев, в чьих объятьях лежит, — и тотчас залилась краской стыда, поняв, что ее ухищрение не удалось, и она по—прежнему влюблена в него. И Эрвин, вернувший ей часть души каким—то непостижимым образом, кажется, понял это. — Как ты нашел меня? Что ты тут делаешь?..

— Спасаю тебя, — произнес он, пытливо всматриваясь в ее лицо. — Я теперь всегда буду знать, где ты. Зачем ты сделала это? Ты не боишься греха? Не боишься смерти? Не боишься нечистой магии? Ты слишком мало знаешь о них, и о том, что они способны сделать с человеком, иначе бы никогда не решилась на такой шаг.

Элиза опустила глаза и стыдливо покраснела.

— Эрвин, — тихо произнесла она, прижавшись к его груди крепко—крепко, не скрывая своего желания быть с ним рядом. — Больше всего я боюсь того, что ты можешь сделать с моим сердцем. Эта рана самая больная. Это намного страшнее безумия и беспамятства, Эрвин. Я не знаю, откуда ты явился, и не знаю, зачем ты выбрал именно меня для своих странных игр, но я боюсь тебя.

— Я тоже не знаю, почему я выбрал тебя, — ответил Эрвин странно. Его голос дрожал, он порывисто прижал Элизу к себе. Несмотря на присущее ему хладнокровие, он выдал свои чувства, свой страх от того, что могло произойти, и Элиза поняла — сейчас он не играет и не притворяется.

Его ладони легли на ее спину и Элиза вскрикнула, будто Эрвин невзначай задел скрытый от его глаз ожог.

— Что там такое? — в страхе спрашивала Элиза, дотрагиваясь до своего плеча. — Она что, клеймила меня?! Вырезала кусок кожи?! Что это?!

Эрвин порывисто поднялся на ноги, поставил Элизу и развернул ее к себе спиной. Одним рывком он разодрал на ней платье, с треском порвав красивую шнуровку на корсаже, обнажил спину девушки и охнул, изумленный. В скудном свете на белоснежной коже раскаленными символами проступали пентаграмма, пара кругов, ограничивающих ее, и вписанное в звезду имя, его, Эрвина, имя. Девушка была помечена его знаком, его именем, его силой. Ее боль и жжение унимались под его ладонью, а символы проступали изящным тонким узором.

— Там, — срывающимся от волнения голосом произнес Эрвин, — начертано то, что пожелала написать сама судьба. Так решила магия. Ты моя, Элиза. Ты рождения для меня, ты мне предназначена. И этого не изменит ничто и никто.