— Вообще-то, ты пришла к нам. А мы, — смотрит на родственничков, — любезно согласились принять тебя.

— Мой стар... — я откашливаюсь и немедленно поправляю себя. — Вы разговаривали с папой? Что он вам напл... — боже всемилостивый, чудовищно тяжело выражаться в данной ситуации без употребления брани. — Что он говорил обо мне?

— Пожаловался на докучливую дочь, — почти невозможно определить, с удовлетворением светловолосый Кирсанов двигает ртом, или осуждает. — Попросил об одолжении, чтобы приструнить тебя. Мы, конечно, любезно согласились оказать паллиативную помощь, но не уверены, что твоя несносность поддается излечению.

— До свидания, — я закатываю глаза, подрываюсь с места и, хватая дизайнерскую бежевую сумку от «Givenchy», иду к выходу.

— Кто-то разрешал тебе уходить, Даниэла? — вонзается в спину едкий голос Ромы. Бас прокатывается вибрационной волной по кабинету, и на мгновение мне мерещится, что даже пол чуть рябит под подошвой моих лодочек.

— С каких пор у тебя есть право запрещать мне делать что-либо? — я фыркаю, ускоряя шаг.

Внезапно чужая ладонь накрывает мое предплечье и тянет назад. Я теряю равновесие на обороте и смягчаю падение на колени, выставив вперед ладони.

С возмущенным восклицанием «Эй!» задираю голову и рычу на возвысившуюся фигуру Кирсанова-старшего.

— С тех пор, как мы, — подчеркивает он интонационно, обобщая себя и братьев, — дали обещание Лаврентию Андреевичу. Вернись на место, ответь на перечень стандартных вопросов и приступай к своим новым обязанностям.

— Не хочу.

Рома скалится и наклоняется ко мне.

― Ты ничуть не изменилась, Дана, ― шипит мне в губы и скользит ладонью по напряженной шее. Несильно давит на яростно пульсирующую сонную артерию.

Я в ужасе, но сохраняю непроницаемую бесстрастность снаружи и умудряюсь смотреть на мерзавца Кирсанова свысока, позорно опущенная на четвереньки перед ненавистными боссами, которых когда-то унижала и ставила на колени перед собой.

Мой камуфляж был бы безупречен, если бы не подергивающаяся верхняя губа.

А еще на мне нет колготок, и тугая юбка задралась до середины бедра.

Кирсанов и его братья скалятся, мечтая протащить меня через унижения.

― Ты поплатишься, ― шепчет Рома и вдруг рывком склоняется ближе, оттягивая мою нижнюю губу.

Я ругаюсь и плююсь в него.

Он смеется.

― Тебе конец, дорогая.

― Отвали! ― я отпихиваю его и пячусь назад. Поднимаюсь с пола и чуть ли не бегу к выходу.

Тянусь к дверной ручке, игнорируя стремительно приближающиеся шаги.

— О, Клякса, мы не закончили, — Рома со свистом шипит мне в ухо и накрывает мою ладонь своей, препятствуя открытию двери.

Грязный ход — напомнить мое дурацкое школьное прозвище. Когда-то я была дурнушкой, пусть и безбожно богатой. Как-то на дополнительном уроке рисования одноклассница по неосторожности брызнула на меня черной краской, испачкав белоснежную блузку. Не помню, кому из двух Кирсановых — Макару или Роме, — так же присутствовавших в классе, пришло в голову обозвать меня Кляксой. Кличка прицепилась, и на протяжении года ученики заменяли мое имя дебильным прозвищем.

Своим телом Рома прислоняет меня к массивному полотну матового металла, упирается мысками ботинок в мои шпильки. Я судорожно вдыхаю, непроизвольно концентрируя внимание на трении наших пикантных частей тел. Нахал беззастенчиво жмется паховой областью к моим ягодицам.

— Где твои манеры, плебей? — я упираюсь руками в дверь и толкаюсь в мужчину. — Я подам на тебя в суд за домогательства.

— Рискни, — дерзит и ухмыляется, теснее сдавливая в капкане. — Ты связана по рукам и ногам. Жаль, что не буквально. Без денег, без отцовской поддержки... Кому ты сдалась, дрянь?