– Великовозрастная дылда, Штерн, а детство в заднице всё играет. Всё шутим и развлекаемся. Как тебе людей потом доверять?! Ты с детьми-то управиться не можешь. Сводишь всё вечно к какому-то балагану. Тебе в цирке место, а не в медицинском.

Его слова звенят.

Звучат сотней колокольчиков.

И я гляжу на него широко распахнутыми глазами, ловлю и машинально отмечаю кривоватую брезгливую усмешку, и… и ни черта ваш Кирилл Александрович не красив.

В эту звенящую секунду я его ненавижу, потому что мне нечего ему сказать в ответ и потому что… он прав.

И ещё потому что я встаю и, мечтая о его согласии, унизительно прошу:

– Можно я сама документы заберу?

Или его гордость требует публичного унижения меня и позорного отчисления?

Кирилл Александрович подходит, останавливается почти вплотную, разглядывает. И приходится задрать голову, чтобы не пялиться в ворот расстёгнутой рубашки и чтобы слёзы не текли.

Реветь я буду дома, не при нем.

– Что, сдаешься вот так? – он издевательски усмехается, вскидывает свои идеальные брови.

Я же поджимаю губы, но взгляд не отвожу.

Разглядываю его столь же пристально, как и он меня.

– Я не стану вас ни в чем убеждать, – я выговариваю старательно, произношу онемевшими губами. – Мне нечего вам объяснять, и вы совершенно правы, Кирилл Александрович, что я – ребенок и что в медицине мне не место. Только знаете, ваши дети не ангелы, Кирилл Александрович.

Он хмыкает.

Почему-то слушает.

А я продолжаю:

– Они малолетние избалованные монстры, которые доводили меня весь день, а вы самый кошмарный дядя на свете. Вы оставили их со мной, хотя у меня нет никакого образования. И я вам сразу сказала, что дети – это не мое. Вы же обо мне вспомнили только потому, что увидели меня тогда у физы и решили, что на няне можно сэкономить, да? Вы ещё и скупердяй, Кирилл Александрович.

Я приговариваю.

Всё.

Образ Красавчика окончательно рушится в моих глазах, разбивается на мелкие осколки. Горько усмехнувшись, я огибаю его по широкой дуге и распахиваю дверь, чтобы тут же увидеть две невинные рожицы, что отшатываются в стороны с независимым видом.

– Подслушивать вредно для здоровья, – я проникновенно сообщаю им, иду к выходу, лавируя среди устроенного разгрома.

Стоит признать, что ярость Лаврова понять можно.

Есть за что орать.

Пожалуй, поэтому я и останавливаюсь, оборачиваюсь, когда он меня окликает.

– Будем считать, Дарья Владимировна, – Кирилл Александрович кривится, приваливается к углу стены, – что ты меня уговорила и всё мне объяснила. Завтра в восемь.

Что?

Мне хочется его послать.

Заковыристо и очень длинно, прочувственно и с огромным удовольствием, но… я его, наверное, удивлю: я умею быть взрослой и умею думать головой, а не только задницей, которая в состоянии вечного детства. Я понимаю, что после двух из трех самых адских лет учебы вылететь по глупости – это… это без комментариев.

Месяц няней я выдержу.

Докажу некоторым снобам, что взрослой я быть могу.

– Хорошо, – я таки киваю.

Вожусь под пристальным взглядом в тройном размере я с замками, заставляю себя быть вежливой, прощаюсь:

– До завтра, Кирилл Александрович, суслики.

Суслики отвечают нестройным вялым хором, а Кирилл Александрович вопрошает с веселой издевкой, заставляет снова замереть:

– Ты куда пошла, Штерн?! На клининговой компании такие скупердяи, как я, тоже экономят, Дарья Владимировна.

Об дверь хочется побиться головой и со стоном, но, Дарья Владимировна, взрослеем. Мы взрослеем, берем торжественно врученную тряпку в зубы… и вперед.

Проверять вместе с сусликами, что на редкость послушные и тихие, возможно ли привести в божеский вид всю квартиру за три часа.