Я смотрю на одноклассницу, а вижу только пустую и бездушную оболочку. Разве кто-то – хоть кто-нибудь из них – хотя бы раз задался вопросом, что мне пришлось пережить, как я докатилась до такого? Нет. Всем было абсолютно всё равно. А мне… и подавно. Эти ущербные люди, не видящие дальше собственного носа, не способны понять, что иногда самые кошмарные поступки мы совершаем из невероятно огромной, безграничной любви.

– Так что скажешь? – вырывает меня из невесёлых раздумий голос Люськи. – Исчезнешь просто? Не станешь Лёшке жизнь ломать?

Даже забавно, что на протяжении всей беззаботной жизни мы окружаем себя подобными людьми, которые готовы затоптать, отобрав последний ломоть хлеба! И ведь раньше я считала бывшую подругу чуткой и отзывчивой девушкой. А теперь она, прекрасно зная, что мне некуда податься, так просто толкает меня в заботливо приоткрытые двери в половине четвёртого утра в январскую ночь.

Я создаю подобие улыбки и киваю:

– Обещаю. Не навсегда, но увидимся нескоро. Встану на ноги и верну свою квартиру. А пока… будь счастлива, Люська.

От её перекошенного выражения лица в моей груди вспыхивает маленькая искорка радости. Пусть недоброй, неправедной. И пусть гаснет столь же скоро, едва затеплившись, но я чувствую это. Чувствую хоть что-то, кроме пустоты и боли.

С опостылевшим уже чемоданом шумно спускаюсь по лестнице, раздумывая, что делать дальше. Завтра, точнее, уже сегодня мне нужно отметиться в отделении полиции и получить справку. А там будет целый месяц, чтобы хоть как-то устроиться – найти работу и снять жильё.

Сейчас в моём кармане слишком мало денег, и я не могу себе позволить даже аренду койко-места. Большую часть причитающихся мне средств я уже истратила на дорогу, и мне едва ли приходится выбирать.

Возвращаюсь на вокзал и сажусь в зале ожидания. Здесь, хоть и прохладно, но всё же лучше, чем на улице. Сижу до восьми утра, так и не сомкнув глаз. Страшно, что обворуют и останусь я даже без этих скромных пожитков.

В отделение полиции иду через магазин. По пути перехватываю булочку и питьевой йогурт. Это единственная еда за сутки, не считая Лёхиных бутербродов. Какая же я жалкая! Такими темпами скоро начну скучать по тюремной баланде! А больше всего по нарам. Мне сейчас даже храпящая сверху Шурочка – двухметровая богатырша с копной рыжих кудрей – и та кажется лучше всего происходящего.

И словно мне мало того самого происходящего, на углу РОВД я нос к носу сталкиваюсь со свекровью. Бывшей, если быть точной.

Таисия Николаевна брезгливо поджимает губы и сощуривает свои ведьмачьи глаза. Делает несколько шагов ко мне и с размаху залепляет мне звонкую пощёчину.

– Дрянь! Ненавижу! Да лучше бы ты сдохла!

Она всё лупит и лупит меня по лицу, а я молча подставляюсь, сжимая руками чемодан. Смотрю прямо ей в глаза. Я не надеюсь, что она поймёт. Никто не поймёт. Но она, зная меня с самого рождения, могла хотя бы попытаться отыскать правду. Хотя бы для себя.

Её оттаскивает от меня молодой лейтенант, грозит упечь в обезьянник на трое суток, и я отмираю:

– Отпустите. Всё в порядке.

Он смотрит на меня с сомнением, а я, бросив последний взгляд на Таисию Николаевну, нащупываю в кармане бумажку, без которой я теперь не человек. Ну, на ближайшие полтора года точно. Если не вляпаюсь в какую-то другую историю.

Лейтенант коротко изучает запись и серьёзнеет:

– Пройдёмте, гражданочка. А вы, – строго смотрит на мою бывшую родственницу, – домой ступайте. Увижу, что снова драки учиняете, точно прикрою.

Женщина вскидывает подбородок и, игнорируя нас, гордо удаляется. Мне хочется тоже уйти, но я не могу. Без отметки я не смогу ни работать, ни жить, ни передвигаться.