Через два дня случайный разъезд анархистов наткнулся на одинокий хутор в заснеженной степи.
Номах натянул свои постиранные и выглаженные вещи с заботливо заштопанными дырками от сабель и пуль, подошёл к хозяйке, которая сидела на лавке и снова кормила детей. Посмотрел на её лицо, пышные, как хлеба, белые груди, взял рукой за затылок и неожиданно поцеловал в губы. С жаром, до боли. Она охотно отозвалась, без стыда подалась ему навстречу, понимая, что уходит он навсегда и встретиться им в этой круговерти уже вряд ли придётся.
Номах оторвался первым, отстранился, глубоко дыша.
– Зовут-то тебя как?
– Галей, Нестор.
– Смотри-ка, знаешь меня.
– А кто ж тебя, чёртушку, не знает?
– Как же ты не побоялась коня-то моего, а?..
– А тут всё одно. Либо от тебя смерть принять, либо от голода.
– Что, от меня смерть слаще?
– От тебя быстрее. Да и детей моих, поди, тоже не бросил бы?
Номах не ответил, разглядывая её лицо.
– Ну, или, на худой конец, пристрелил бы, – продолжила хозяйка. – Всё им лучше, чем от голода истлевать и мучиться.
– Мудра ты.
– Станешь тут мудрой, когда смерть каждый день возле тебя крýгом ходит.
Номах медленно провёл ладонью по её волосам, спустился к открытой шее.
– Ну, бывай, Галя.
– Бывай, Нестор. Может, заглянешь когда?
– А что, приветишь?
– Да уж на мороз не выгоню. В должниках я у тебя теперь.
– Ладно. Жизнь покажет.
– Перекрестила бы тебя, да руки заняты.
– Корми детей, всё одно я неверующий.
Он оглядел красные крошечные лица.
– Прощай. Спасибо тебе за всё.
Номах, хромая и морщась, пошёл к двери, а вслед ему смотрели усталые и влажные бабьи глаза.
Солнце пробивалось сквозь окна, каталось котёнком по чистым половицам, играло с мельтешащими в воздухе пылинками.
Голоса отъезжающих затихли вдали, и хозяйка, сама не зная отчего, вдруг заплакала. Плакала негромко, неглубоко, почти не сбивая дыхания. Слёзы её капали на грудь и мешались с молоком, сходу объясняя детям непростую суть этого мира.
Пьеса
Сенин сидел в редакции. Смотрел в окно, качался на стуле. В руках его богомолом вертелся карандаш. Время от времени поэт со скукой поглядывал на стол, где лежала недописанная статья.
Стул монотонно скрипел. Мысль не шла.
Сенина одолевала скука.
Остальные сотрудники газеты где-то бегали. У каждого неизменно имелась целая прорва дел, и Сенин то и дело оказывался в редакции в одиночестве.
– Здравствуйте, Сергей Александрович, – стараясь держаться холодно и отстранённо, Вика Воля переступила порог редакции. – Я поэму принесла. В стихах.
Она сделала несколько шагов и остановилась посреди комнаты.
Сенин немедленно оживился, сложил руки на груди, словно в молитве.
– Виктория, вы чудо! Я сейчас готов чем угодно заниматься, лишь бы эту статью не писать.
Гирш Соломонович, дай ему бог в аду место погорячее, навязал щедрой рукой. Давайте сюда вашу «Илиаду».
Она посмотрела на него, сжимая в руках свёрнутые трубочкой листы. Решимость её таяла на глазах.
– Я подумала сейчас. Она очень слабая, наверное. Я, пожалуй, ещё над ней поработаю.
– Ни в коем случае, – почти закричал Сенин.
Вика, скрипнув кожей куртки, повернулась к выходу, но Сенин с азартом молодого, почуявшего след гончака, вылетел из-за стола, преградил ей путь.
– Ну, нет. Никуда вы не пойдёте. Отдайте поэму.
– Правда, сырая. Надо ещё…
– Чепуха!
Он вырвал листки из её неожиданно ослабевших пальцев, плюхнулся на стул и принялся читать.
– Глупость… Вот тут получше… А, нет, опять плохо!.. – принялся радостно выкрикивать он.
– Вот тут вообще никуда не годится… Гадость… Фу, банальщина… Опять Маяковский…