Номах стоял на одной ноге, привалившись к стене.

– Да, открой ты, бисова баба! – с усталой злобой негромко сказал он, и та, не решаясь больше перечить, открыла дверь.

Номах, едва ступая на простреленную ногу, прошёл внутрь хаты, сел на укладку.

– Поди, коня в закуту сведи. И окна подушками закрой. А то увидит ещё кто…

– Да кто увидит? Метель такая, небо с землёй мешается, – ответила хозяйка, однако же накинула шаль и повела коня за хату.

Когда она вернулась, он смог рассмотреть её. Было ей лет двадцать пять, волосы тёмно-русые, лицо, как луна круглое, и как луна же, холодное и отстранённое. Главное же, что бросалось в глаза, огромный, словно она запрятала под одежду мешок зерна, живот.

– Раненый он, конь твой, – сказала она.

– Знаю…

Баба стояла, обняв руками пузо, и безучастно смотрела на непрошенного гостя.

– Бинтов-то у тебя нет, поди? – спросил Номах, провиснув плечами от боли и слабости.

– Откуда? – ответила она, не трогаясь с места.

– Порви тогда тряпок каких. Или принеси мне, сам порву и перевяжу.

Голова становилась всё легче и легче. Казалось, ещё немного, и она просто растворится в воздухе, как дым от остывающего костра.

Номах порвал принесённые тряпки и принялся расстёгивать штаны.

– Отвернись, – бросил бабе, тяжело дыша.

– Нежный какой… – Она неожиданно усмехнулась, впервые смахнув с лица отстранённое выражение, и отошла к окну.

Номах попытался снять сапоги, но как ни старался, ничего не вышло.

– Пособи, что ли!.. – грубо окликнул хозяйку, досадуя на свою слабость.

Та стащила сапоги и принялась снимать с него штаны.

– Это не надо, я сам… – попытался сопротивляться Номах.

– Угомонись уж! Чего я там у вас, кобелей, не видала?

Пока она перевязывала рану, он кивнул на её живот и спросил осипшим голосом:

– Скоро?

– Не сегодня, так завтра.

Потом глянула на него исподлобья, добавила чуть мягче:

– Недели через три, должно.

– А мужик твой где?

– Воюет мужик мой. Вы ж теперь все воины. Черти бы вас всех взяли, – добавила она со злостью и затянула повязку так, что Номах скрипнул зубами.

За кого воюет муж, Номах спрашивать не стал, сама она тоже не рассказала.

– В других-то хатах есть кто?

– Были. Да кверху брюхом всплыли. «Испанка» подобрала.

– Так ты, что же, в одиночку тут рожать собралась?

– На днях думаю к брату податься. Он тут в пятнадцати верстах, в Хлевном.

Она виток за витком обматывала ногу Номаха.

– Одной-то не родить. Да и еды у меня осталось мыши пополдневать.

– А ты смелая, – ощупывая тугую ткань на ноге, – сказал Номах. – Ночью незнакомому человеку открыла.

– Станешь тут смелой… Не открой я, ты, поди, с нагана палить бы начал, нет?

– Не под дверью же мне у тебя подыхать.

– Вот и я о том.

Опираясь на укладку, она поднялась с колен. Забрала тяжёлые от крови штаны и сапоги Номаха, кинула взамен истёртые мужнины кальсоны.

Вернулась с ведром воды, замыла пол.

– Натекло-то с тебя, будто с быка.

Задыхаясь, выпрямилась.

– Не могу, мутит. Дух от кровищи больно тяжёлый…

Отдышавшись, спросила:

– Зовут-то тебя как?

– А оно тебе надо, имя моё? Меньше знаешь, лучше сны снятся.

– Да и пёс с тобой… – махнула она рукой и пошла управляться по хозяйству.

– Поесть собери чего-нибудь.

– Каша гречневая есть. Тёплая, в печи стоит.

– С мясом?

– Шутишь? Уже и как выглядит оно забыла…

Она вздохнула, тревожно поглядела на закрытое подушкой окно.

– Гречки на три дня осталось, да картошки на неделю, – сказала самой себе. – Вот так. А дальше всё. Хоть петлю на сук, да с ветром плясать.

– За что я крестьян люблю, так это за то, что прибедняться вы мастера.

Она посмотрела на гостя недобро сузившимися глазами, но ничего не ответила.