– Служит? Какая же это свобода, если служишь? – нахально улыбаясь, посмотрел в потолок Федос.

– У человека без цели такая же свобода, как у куска дерьма в проруби. Нести людям счастье и волю, вот высшая из свобод. Мы никто, мы пыль. Но мы слуги народа. Вот в чём моя свобода состоит. Быть со своим народом, защищать его ото всяких паразитов и делать всё, чтобы он рос и процветал. Как там, Пётр, у Бакунина? «Искать своего счастья в чужом счастье»…

– «…Своего достоинства в достоинстве окружающих, быть свободным в свободе других – вот моя вера», – продолжил Аршинов.

– Лучше и не скажешь.

– То есть, это ты, батька, о моём достоинстве думаешь, когда револьвером мне в брюхо тычешь? – медленно проговорил Щусь.

– А что делать, если ты того заслужил? – не сразу проговорил Номах.

Он убрал револьвер, сунул в кобуру. Наклонился над лицом Щуся.

– Федос, скажи, что тебе всё ясно. Иначе, зачем мы тут убиваемся? Ясно? Скажи!

Номах вперил в его зрачки свои рысьи невыносимые глаза.

– Ясно тебе? Ну!

С минуту они смотрели друг на друга и ни один звук не нарушал тишины в хате.

Щусь, вдруг смягчившись взглядом, сказал:

– Ясно, Нестор.

Номах рывком поднял его, оправил мундир на груди Федоса, усадил рядом с собой, разлил самогон по стаканам.

– Зла на меня не держи. Слышишь? Я не за себя, я за народ бьюсь.

– Я знаю, Нестор.

– Не злишься?

Щусь усмехнулся.

– Да как сказать… Злюсь, конечно. Немного. Но пройдёт. Маленько посижу и пройдёт.

– Спасибо. Давай выпьем.

Они чокнувшись, выпили.

– Сбешусь я на этой войне, – сказал Номах, жуя кусок мяса. – На друзей кидаюсь. Да и чёрт с ним. Не о нас речь.

Щусь налил ещё стакан, выпил и, перегнувшись через стол и, роняя бутылки и тарелки, толкнул в лоб задремавшего гармониста:

– Ты чего молчишь? Ну – ка!..

Номах попал к ней с пулей в ноге и рубленой раной плеча.

Он едва-едва смог уйти по глубокому снегу от преследовавших его казаков. Помогли метель и выносливость коня.

Когда погоня отстала, Номах остановился, прислушался к свисту ветра, сквозь который едва доносились звуки выстрелов.

– Оторвался, – прошептал он, и усталость рухнула на него неподъёмной тяжестью.

Номах пошарил по ноге, нащупал две дырки, из которых текло тёмное и горячее.

– Навылет…

В сапоге хлюпало.

Нестор засунул руку под полушубок, тронул плечо.

– Это ладно. Царапина.

За свою жизнь он научился отличать настоящие раны от пустяковых не хуже полкового хирурга.

Кровь текла по штанине, и он чувствовал, как вместе с ней выходят из него силы. Она быстро заполнила узкий сапог и теперь капала на снег крупными, тяжёлыми, как черешня, каплями.

– Надо торопиться, – сказал он себе, зажимая раны пальцами и чувствуя, как легчает от кровопотери голова.

Измотанный, раненый, как и Номах, ахалтекинец шёл, хромая и спотыкаясь.

Порыв ветра донёс лёгкий, еле слышный запах дыма.

– Чуешь? Чуешь? – взволнованно пригнулся Нестор к уху коня.

Конь, похоже, и сам понял, в какую сторону надо идти.

– Что там? Костёр, дом? Наши, казаки?.. – замельтешили в голове у Номаха вопросы.

Вскоре они остановились возле одинокого хуторка в три хаты. Окна одной из хат светились неярким тёплым светом.

Номах подъехал к двери, постучал в дверь стволом револьвера.

– Кто? – раздался тревожный женский голос.

– Ты одна дома?

– А тебе что за дело?

Что-то в голосе женщины успокоило Нестора. Он снял пистолет со взвода, спрятал его в карман полушубка и осторожно слез с коня.

– Не бойся, хозяйка. Открой, раненый я.

– Так тут тебе не лазарет! Раненый он… Я не фершел. Езжай, куда ехал.