– Ах, ты ж, забыл совсем.

Номах на ходу натянул рубаху, вскочил на горячую от солнца и скачки спину коня и вслед за мальцом понёсся к школе.

Он встал перед учениками, оглядел их загорелые серьёзные лица.

– Ну, что, парни и девчата. Вот и окончили вы учение. Учились хорошо, знаю. Об одном прошу, не посрамите и дальше тех, кто погиб в этой степи за вашу свободу. Ради вас революция затевалась, готовилась и свершалась. Вы теперь граждане вольной анархической республики, где нет ни угнетения, ни принуждения, ни рабства. Реки крови и свинца были пролиты за неё. Тысячи и тысячи замечательных парней и девчат стали чернозёмом. Так не посрамите их память! Не предайте!

– Не предадим, батька! – пробежал по рядам плотный упругий гул.

– Вперёд, хлопцы, вперёд, девчата, – глотая комок, образовавшийся вдруг в гортани, сказал он. – Теперь ваше время наступает. Мы становимся прошлым. Вы настоящим.

Он жал руки детям анархической страны, смотрел в глаза пытливым внимательным взглядом.

– С богом… Удачи… Не предайте… Верю в вас…

Рядом обнимали выпускников, жали им руки его друзья и братья: Аршинов, Щусь, Левадный, Попов, Волин, Семенюта…

– Батька, а это новобранцы, если так можно сказать.

Номах обернулся. Учитель, здоровый, добродушный, весь словно бы слепленный из яблок, дынь и арбузов, стоял в окружении шестилеток.

Те смотрели на Номаха, как на актёра кино или деда Мороза.

– Что, знаете, кто я? – спросил Номах.

– Да! – заверещали. – Ты батька Номах.

– А это, знаете, кто? – он показал на Феодосия.

– Это дядько Щусь!

– Ух, какие вы! Всё знают. А это? – указал на Аршинова.

Наступила тишина и вдруг кто-то громко и картаво заорал:

– Это дядько Аушинов!

– Дядька Аршинов! Дядька Аршинов! – заголосили остальные звонкой стаей.

– Ах, вы ж молодцы! – и сам закричал Номах.

Схватил ближайшего пацанёнка, в белой, как лист бумаги, рубашонке и с яркими, как незабудки, глазами, и подбросил вверх. Высоко-высоко, в такие дали, где было лишь солнце, стрижи, да жаворонки. Ребёнок раскинул, будто в полёте руки, задохнувшись открывшимся простором. В глаза ему ударила распахнувшаяся степная воля, перевитая лентами рек, окроплённая пятнами перелесков, разбитая ветвистыми оврагами и накрытая синей невесомостью неба…

– Пётр Андреевич, чего журишься? Что невесёлый такой? – Щусь наклонился к уху Аршинова и, перекрикивая поющий под гармошку хор, сказал. – Смотри, хорошо-то как!

Федос прошёлся «яблочком» по хате, стуча каблуками сапог и взмахивая руками.

За столом, уставленном бутылками и мисками, сковородками с жареным мясом, яйцами, печерицами и полевыми опятами, заваленным свежей зеленью – луком, петрушкой, чесноком, сидело десятка с два хлопцев – номаховский штаб, пара большевиков, приехавших от Дыбенко для обсуждения совместных действий и несколько случайных людей.

– Жги, гармоника, рви душу, как тельняшку! – заорал Щусь. – Гуляй, братва, за всё заплатим!

И понеслось… Хором рвали «Яблочко», будто чертей из ада выгоняли.

– Воля, братцы! Воля! Слава батьке! С ним к воле пришли!

Щусь рухнул на лавку, обнял за плечо хлопающего в ладоши и свистящего Номаха.

– Эх, Нестор, не передать, как народ тебя любит. Хлопцы за тобой в огонь и в воду пойдут. Без штанов и без бушлатов.

Номах сгрёб в ладони его лицо.

– Пришло наше время, Федос.

Он со смехом осёкся и оглянулся на сидевших тут же большевиков. Но один уже лежал лбом на столе, а у второго закрывались глаза, закатываясь куда-то под надбровные дуги.