– Где это «тут»?

– В анархической армии.

– Ну, это как посмотреть.

– Тут и смотреть не на что.

– Это вы про меня «смотреть не на что»?

– А про кого же ещё?

Сенин расхохотался, вспоминая сон.

– Вы, как всегда, удивительно красноречивы.

– Вы видите меня впервые в жизни. Что значит это ваше «как всегда»?

– Да то и значит, мадемуазель.

– Пустота, – бросила она ему. – Надутый пузырь.

– Как вам будет угодно, – он, хохоча, хлопнул ладонями по столу. – Не смею больше задерживать.

С щеками, красными, будто с мороза, Вика вышла, не затворив за собой дверей.

Исписанные ею листы остались лежать на столе.

В следующем номере «Чёрного знамени» вышли стихи, подписанные «В. Воля». В них не много осталось от изначального варианта, но это были её стихи, и стихи были хорошие.

Потом Сенин время от времени видел Вику. То она ехала в тачанке, то скакала верхом, то чинила заклинивший пулемёт, то перевязывала раненого. Он видел её выносящей ребёнка из горящего дома и расстреливающей человека.

Последнее особенно поразило Сенина.

– Встать, – сказала она.

Человек поднялся с колен.

– Обвинение в мародёрстве и насилии доказано революционным судом и обжалованию не подлежит. Приговор в исполнение приведу я, лично.

Она достала маузер.

– Выпрямись, сейчас тебя убивать будут. Хоть напоследок как человек плечи расправь. Обвиняемый, серый мужичонка с ломаным-переломаным носом и остриженной клоками головой выпрямился.

Она выстрелила один раз, и он упал мертвее точильного камня.

– Закопать, – бросила она, резким поворотом головы перекидывая косу за спину.

Она худела. Щёки вваливались, руки тончали.

– Война ест людей, – говорили старые солдаты.

Но в глазах её русалочья зелень плескалась всё с той же беззаботностью и яркостью. И солнечные искры то и дело пробегали по заводям под частыми бровями.

Номах выбежал из ледяной речки и упал на горячий песок.

Снега сошли совсем недавно, но солнце пекло уже так, что оставаться рядом с рекой, пусть ещё высокой и мутной от паводков, и не искупаться, было совершенно невозможно.

– Что, прохладно? – спросил уже лежащий тут Щусь.

– Сердце сейчас вырвется! – ответил Номах. – Бьётся, будто рыба в сети. Но вода хороша. Как заново родился.

– Благодать! – ответил, покрытый крупными мурашками, Щусь, вытягиваясь во весь рост. Некоторое время они молчали, сосредоточенно согреваясь весенним теплом южно-русского солнца. На незагорелых с зимы телах искрились и высыхали капли воды.

– Батька… – послышалось рядом.

– Какого ещё ляда нужно? – отозвался Номах, не открывая глаз.

– Соловьёв нашёлся. Нашли, вернее.

– Да ладно! – вскинулся Нестор. – Живой? Где он?

– Хлопцы привели.

– Давай его сюда.

И заплясал на песке, пытаясь попасть ногой в штанину.

– Вести что ль? – переспросил боец.

– Да, да, – нетерпеливо отозвался Номах, застёгивая штаны и натягивая рубаху.

Привели Соловьёва. Номах поздоровался, практически вложив свою руку в ладонь бывшего солдата.

– Ну, ты как?

Блаженный молчал, обратясь к Номаху своим большим и почти лишённым выражения, как дорожная карта, лицом.

Номах нетерпеливо встряхнул головой, не зная как вести разговор со своим бывшим бойцом.

– Как жизнь идёт? – спросил снова, уже догадываясь, что вопросы тут бесполезны.

– Он, батька, умом, похоже, тронулся. Такие дела… – подал голос боец, приведший Соловьёва.

– Вижу, – раздражённо отозвался Номах и, опустив голову, сказал.

– С людьми совсем разговаривать не желает, – продолжил боец, – только если с умирающими.

А так, по слухам, всё больше с животными, да с деревьями.

– Хороший ты был боец Соловьёв, – помолчав, сказал Номах.