И на грудь мне положила горячий комочек. Я посмотрела на сморщенное личико, на приоткрытые глазки и заревела громко навзрыд.

– Вот теперь можно и поплакать. От счастья.

***

– Я не понимаю, зачем дежурить здесь? Сидеть у его палаты? Он же как растение. Не шевелится, никаких признаков жизни. Сколько времени уже так. Врачи ж сказали, что это все. Не очнется он никогда. Зачем тут сидеть?

Лариса посмотрела в окно, поправила пепельно-русые волосы с высветленными концами, выпячивая губы, позируя своему отражению в белом халате, и снова прижала к уху телефон.

– Не понимаю. Почему мы должны приезжать и оставаться тут? Он все равно ничего не понимает и не чувствует. Ему пофиг, здесь мы или нет.

– Я сказала – должны!

Голос Светланы звучал железными нотками, и Лариса поморщилась. Она не привыкла к таким переменам. Раньше всегда таким тоном говорил их отец. Но после аварии мать стала меняться. Теперь она повелевала в доме и слугами, и она контролировала каждый шаг своих детей.

– Ничего мы ему не должны. Мы его видели раз в месяц по праздникам. Я подругам обещала сегодня в клуб пойти. Ну, мам, найми кого-то, пусть посидит тут. Уже почти двенадцать ночи. Ну зачем я тут сидеть буду?

– Лара, ты – дочь, ты должна туда приезжать и дежурить иногда. Мы у всех на виду. Журналисты и репортеры следят за нами. Нужно вести себя подобающе. Ты ведь не хочешь, чтобы я в очередной раз заблокировала твои карточки?

– Папарацци давно забыли о нем! Скоро новые выборы. Их интересует совсем другой кандидат.

– Именно! И если мы хотим, чтобы это был…

В эту секунду глаза Ларисы широко распахнулись, и она опустила руку с трубкой. Она смотрела, как человек, лежащий на больничной койке, опутанный трубками и проводами, с обмотанной бинтами головой и лицом, приподнялся на постели и что-то прохрипел. Ей было не слышно, что именно. Все его приборы взорвались оглушительным писком, в палату тут же влетели врачи и медсестры. И из-за писка приборов она все же услышала его голос или ей показалось…

– Девочкааааа...

– Мам… отец очнулся. – прошептала в трубку. – Только что на кровати встал. Какую-то девочку зовет… слышишь, орет?

8. ГЛАВА 8

– Татьяна Алексеевна, подождите, – я обернулась, а следом мама одной из моих учениц бежит, запыхалась вся. Остановилась, глянула на часы – если задержусь, опоздаю на электричку, а меня мой Григорий ждет. Он мужчина требовательный, обидчивый. Вовремя не приеду, ворчать будет, как Устинья говорит.

– Да, Мария Александровна, что случилось?

– Вот Алечка моя, вот вы ее на выступление во Дворец брать не хотите, а почему? Она старается, она дома танцует.

– Алечка не выучила свой танец, она не знает движений, как я могу взять ее на выступление?

– Она выучит. Еще целая неделя есть.

– Недели не хватит все выучить. И не неделя, а два занятия всего. А нам выступать. Это важное выступление. Там будут только самые лучшие.

– Моя Аля лучшая!

– Давайте поговорим об этом потом. Пусть она подготовится уже к следующему выступлению. Выучит новый танец. Мне надо идти.

– Подождите, – она начала рыться в сумочке, потом протянула мне конверт.

– Что это?

– Ну это вам. Чтоб Алю мою взяли.

– Уберите немедленно, что за глупости! Я не возьму от вас ничего. Ваша Аля не умеет танцевать и никогда не научится, потому что это вы хотите, чтоб она танцевала, а Аля хочет на плавание. Так что перестаньте мне тыкать деньги, а отдайте ребенка на другой кружок.

Я развернулась, чтобы уйти, и услышала вдогонку.

– Сучка ты рыжая! Ничего, и на тебя управа найдется! Не хочешь по-хорошему, будет по-плохому.