— Ну, так что? – Алекс переводит взгляд на стоящего на коленях Нижнего. — Ты согласен? Или возьмешь руки в ноги и свалишь на хрен. Затраты я тебе, конечно, компенсирую.

— И моральный ущерб? – нахально вскидывается парень.

— И его, — Алекс ухмыляется, — но если только пискнешь что-нибудь о своем разочаровании, учти – на то, чтоб выдрать твой язык, я разрешения спрашивать не буду.

Раб размышляет с минуту, опустив глаза и глядя на свои переплетенные пальцы. И глядя на него, Алекс с трудом удерживается от смеха.

Ломается.

Щенок ломается.

Пытается сделать вид, что его не кроет, что он действительно хочет отказаться ради денег.

Сделать вид, что он не такой, ну, разумеется.

А сам – поднимает башку, сильнее сцепляет пальцы.

— Я согласен, — дерзко задирая подбородок.

— Слышишь, Летучая, — Алекс снова шепчет склоняясь к её уху, — он согласен. А это значит – с этой секунды начинается твое наказание. Ты сядешь вон в то креслице в углу. Положишь ручки на коленочки. И не будешь отводить глаз. Поняла?

Ерепенистая дрянь – конечно же, она не делает того, что ей соответствует. Не опускает глаз, а вздергивает подбородок выше. Не кивает, а просто якобы по своей воле разворачивается и стучит каблуками в сторону указанного кресла.

Как можно наказать маленькую мазохистку, которая до мокрых трусов заводится от одной только выкрученной руки? Можно выпороть, взять свое, но при этом всегда останется риск, что она потом захочет снова пережить этот опыт и снова пойдет на более дерзкий шаг. Сейчас же цель иная – именно наказать, чтобы поняла, что вот это – то, единственное пресечение допустимого, которое не должно повториться впредь.

Ответ на самом деле – проще некуда.

Особенно, если брать в расчет степень её голода, истинную длительность завязки.

Дать то, чего она хочет – не ей.

— Смотри, — Алекс подцепляет рукоятью двухвостки горло Нижнего, а сам долгие пять секунд смотрит на Свету, прежде чем отпустить захват. Покорный заходится кашлем после асфиксии, а жесткий ботинок уже с силой опускается на его спину.

— Смотри, – требует Алекс, а плеть хлещет по полу рядом с головой Нижнего. Сопляк дрожит, поскуливает – вибрации сильных ударов заставляют его воочию представить, какой острой будет боль, когда хвосты хлыста упадут на спину.

Как хорошо, что у Сапфиры свои исходные данные. Что к ней могут прийти за поркой без разогрева, за поркой, которая может оставить шрамы на коже, и неизгладимые эмоции на несколько недель вперед.

Поэтому сейчас не нужно думать ни о чем.

Просто спустить себя с поводка.

— Смотри.

Первый удар протягивает алую диагональ от левого плеча мальчишки-саба и до правого подреберья. Острый вопль вспарывает воздух в номере.

Пальцы любовно прокручивают плеть, заставляя хвосты восторженным свистом вспенить атмосферу. Хорошая у Летучей игрушка, сбалансированная, жесткая.

Второй удар отдается вторым воплем и густым эхом в душе. Если, конечно, можно назвать душой эту голодную черную тварь, захлебывающуюся восторгом всякий раз, когда хоть кому-то руки её хозяина причиняют боль.

Третий удар – инстинкты самосохранения берут свое. Саб дергается, пытается выдраться из-под ноги Алекса, спастись от жестокой плети.

— Лежать, сученок, — ботинок носком пихает паршивца под ребра, — забылся? Ты здесь – развлекаешь нас. Мальчик для битья. Или что, сдулся?

— Бо-о-ольно, — тихо поскуливает щегол, слабо поскребывая ногтями по доскам паркета.

— Больно? Неужто? Как тебе больно? Так? Или может так?

Каждый вопрос сопровождается новой алой полосой. За каждой полосой – следует вопль, с каждым ударом – все более чистый, все более глубокий. И крест из алых росчерков на светлокожей спине уже походит на набросок паутины. Внутренний эстет тут же набрасывает в уме, в каких местах новые штрихи будут смотреться наиболее удачно.