Это меня он лишил всякой возможности говорить внятные вещи.

Это меня… он победил…

Потому что сейчас — у меня нету слов. Только звуки. Те самые звуки, которые может издавать женщина, когда по её венам течет адский жар, а к шее присасывается взведенный до предела мужик.

Он как будто влез в мою шкуру. Шевелится у меня под кожей. Думает моими мозгами. Швыряет в топку “претворяем в действие” самые безумные идеи.

— Ты совершенно охуенный, — я выписываю диагноз и выгибаюсь, пытаясь прирасти к его тачке. Ну а что! Это ведь его любимая тачка? Прирасту к ней, и его расфуфыренная женушка никогда больше в неё не сядет. А я — буду рядом. Пока тачка ему не надоест. В любом случае, я ему надоем гораздо раньше.

— Надо же, — шепчет Алекс насмешливо, — а я думал, снова напомнишь, что ты не в моем вкусе.

— Кстати об этом. Если я не в твоем вкусе, что твоя рука делает у меня в трусах?

— Ищет это! — и пальцы стискиваются на клиторе, а он… Блин…

Нету больше слов, только вспышки фейерверков под веками. Разноцветные. Многочисленные. Бах-бах-бах…

А так тебе и надо, Светочка, если ты этого не хотела, на кой ляд ты напяливала эти гребаные чулки и самые похабные из коллекции стринг, если шла на вечер чисто для того, чтобы полюбоваться на жену этого типа и навсегда врезать себе мысль, что связываться с ним нельзя?

А на тот ляд, что даже на парад своего поражения нужно идти так, будто ты готова к победе.

— Сколько ты не трахалась, Летучая? — шепчет Алекс, и его губы будто клеймо на моей коже прожигают. — Месяц, два?

— Неделю! Сука…

От болезненного щелчка по клитору меня будто бьет током. Выгибает. Обостряет возбуждение в разы сильнее.

— Не ври, — он касается моей шеи только дыханием, а я бы хотела — чтобы он делал это с зубами, — ты сейчас кончишь только от пальцев, и это вовсе не потому, что я так уж хорош в работе с этой вашей бабской слабинкой. С плетью я работаю гораздо чаще. У тебя уже давно никого не было. Так сколько времени? Полгода? Год?

Он что, серьезно ждет, что я так просто возьму и сознаюсь? Черта с два!

— Я не кончу от твоих пальцев!

— Кончишь, — в его голосе только полнота удовлетворения, а в глазах — тьма. Он любуется тем, как меня корежит от одних только резких его движений.

— Нет!

— Если кончишь — назовешь мне точную цифру, ласточка.

Самый главный мой принцип — не сдаваться до последнего патрона, последнего штыка, последнего кирпича, которым еще можно обороняться или разбить себе голову, на худой конец…

У меня нет кирпича.

Зато есть задранное до пупа платье, могучая бычья шея, на которой так кайфово висеть, и грубые руки, которые… Не так плохи, как считает их хозяин. Потому что моей голодной озверевшей мазохистке на самом деле его жесткость и резкость только добавляют кайфа.

Я это знаю.

Знаю, что обречена.

Но даже проигрываю под собственную капитуляцию.

— Нет! Ни за что! Нет-нет-нет!

В конце концов, что, как не сила твоего врага делает победу действительно стоящей?

И когда моя тьма становится бездонной, когда не орать как кошка во время случки уже становится невозможным, когда мое тело само меня сдает и размазывает перед Александром Козырем сладким тонким слоем — вот тогда и можно сознаться.

— Один год, семь месяцев и двадцать два дня.

Да! Я люблю устраивать себе квесты по долгому воздержанию! Так меньше разочарований.

Козырь уважительно приподнимает брови. Молодец, мол, и как ты справилась?

— А что поделать? Я бы и рада делать это чаще, только у моего вибратора зарядка дольше держится, чем стояк у среднестатистического мужика.