Любава заскулила, будто псица над щенем, а вслед за ней и Раску горюшко укусило. Вольшу вспомнила, взгляд его добрый, руки теплые, да и вовсе собралась зарыдать, но себя одернула и не дала горю взять верх: не то время, да и место не то.

– Любава, тише, – Раска поднялась, огляделась сторожко. – Не кричи, услышат. Копай, копай, торопись.

И сама взялась разгребать склизкую землицу, черную да жирную, а через малое время наткнулась на твердое:

– Вот он, вот. Тяни, сил не жалей.

– Тяну, – сипела Любава.

Горшок показался, да большой, круглобокий. Обе выдохнули, привалились дружка к дружке бессильно, но времени даром не теряли: очистили кубышку от грязи, тряпицу разметали да обомлели. Горшок-то полон серебряных ногат, а средь них суровая нитица, на ней четыре золотых нанизаны.

– Вот бесстыжий, – Любава ощерилась зло. – Спрятал, а жене ни рубахи новой, ни плата! Раска, чего уселась? Давай к леднику.

Там прокопошились долгонько: мешок с житом вытащили, репки вытянули, пряников навязали в чистые тряпицы. А потом уж, грязные и уставшие, подались в кусты, какие разрослись у заборца.

– Любава, хватай кожухи, – Раска взялась за шкуры, едва не переломилась от тяжести: волокла и мешок со снедью, и тяжеленький горшок. – Бежим к заброшенной заимке. Я там ночевала в веже. Сухая она, очаг сложен.

– Это чьих? – свекровь поспешала за невесткой.

– Белых. О прошлом лете забросили. Каменисто, земля родить не будет, – Раска оглянулась назад, завидев светлеющий край неба – Глянь, рассвет близко.

– Без тебя вижу, – отлаивалась Любава.

По сереющему небу добрались до заимки, бросили тюки и повалились на лапник в веже.

– В Изворы нам нельзя. Вмиг узнают, – Раска дышала тяжело, но промеж того и радовалась.

Воли ждала с самой смерти мужа. Перед свадью дядька обещался отпустить ее, коли Вольша помрет, да так слова своего и не сдержал, а все по жадности, да по пьянству. Жили тем, что Раска делала и редко – дядька Ждан. Тот кожи мял-дубил, обутки метал, да за них выручал мало, худо. С того и не пускали уную* вдовицу ни в мир, ни замуж. А сватались многие: вено сулили щедрое, да приманивали богатым и сытым житьем.

Нынче Раска разумела, что воля сама к ней явилась, а все через Жданово бесстыдство, да тёткину злость. С того и улыбнулась: иной раз и зло добром оборачивается.

– Я тронусь в Ладогу, – Любава присела, обобрала с волос листки сухие. – Скажусь вдовицей Белых. Она о прошлой зиме пропала. Домок прикуплю какой нето. Может, возьмут на торг. Стану чужим торговать за деньгу. Да и моей мне хватит.

Раска поднялась вслед за свекровью, раздумала:

– Я в Новоград, – перекинула косы долгие за спину.

– Скажись вдовой из Строк. Имя-то твое, родовое. Суриновская весь большая, чьих ты там была никто и не вызнает, – учила Любава.

– Ты-то дойдешь, а вот я... – Раска оглядела поседевшую. пожухлую свекровь.

– А ты что, безногая? – Любава прищурилась зло.

– А ты безмозглая? На дорогах ватаги, тати по лесам шастают. Поймают, скопом навалятся. Натешатся, а потом оставят в лесу помирать.

Любава губы поджала, оглядывая Раску, и хмыкнула:

– Обрядись пострашнее. Я тебе горб приделаю, туда и ногаты свои упрячешь. Кожух сверху накинь и ступай. Чего уселась? К ручью пошли, обмоемся, косы вычешем. Потом жита запарим.

Так и сделали.

Водица-то в ручье студеная, журчливая. Обе вымерзли, пока грязь смывали, землицу из-под ногтей выскребали. Косы полоскали долгонько – долгие, густые, а вот чесались уж у костерка малого, грелись. Одежки грязные порешили закопать: отмыть не вышло, а оставлять – боязно. Узнают по вышивке, искать станут.