– Как сгорели? Кто? Да не молчи ты, проклятая! – Раска крепенько тряхнула свекровь за плечо. – Очнись, безумица!

– Не тронь! – Любава подалась от невестки, руками взмахнула и повалилась на землю, завыла тихонько. – Все через тебя, все. Ты на нас беду накликала, из-за тебя все сродники из дома ушли. Не захотели остаться, позабыли. А ты, змея, все краше и краше! Мужа моего сманивать принялась?

– Ах ты! – Раска в сердцах пнула злоязыкую по ноге. – Через меня, говоришь?! Кто за березовицу* взялся? Лакали с дядькой Жданом, ни дня не просыхали! Кому ж охота на такое-то глядеть, в дурном дому деток растить. Сами и разогнали! Признавайся, подлая, ты домину спалила? Где дядька Ждан?

Любава вызверилась:

– Ты мужа моего приворожила! Ты, тварь! Тебя на лавку хотел взять заместо меня! Не бывать тому, слышала, змея?! Мой был муж, моим и останется!

Тут Раска и разумела, а вслед за тем и обомлела наново. Любава-то завсегда с чудинкой была: ревнючая, злая, жадная.

– Ты ли, что ли? – шептала. – Ты дом спалила? Дядька Ждан там остался?

Любава взором ожгла страшным:

– Я спалила, я. Довольна теперь? Он меня из дома хотел выгнать, чтоб тебя вольно на лавке валять! Короб* мой отнял и тебе сулился отдать, подколодная! Ты, дурища, почто вернулась?!

– А ты не дурища?! Сама раздумай! – теперь и Раска озлилась. – На заимке в веже* долго ль протяну? Любава, ты... – замялась, – ты дядьку Ждана заживо?

Свекровь сжалась, задрожала:

– Я его по злобе пнула, а он упал, голову о край лавки расшиб. Раска, кровищи-то, – Любава икнула, глаза выпучила. – Узнают что я его, так живьем в землю воткнут. С того и дом спалила. Скотину едва успела вывести, пламя быстро занялось. Утресь в кустах схоронилась, слыхала, как вешенские говорили промеж себя. Думают, все мы тут погорели. Никто ж не знал, что сбежала ты. Очелье твое сыскали. Ты обронила, видать.

Теперь и у Раски коленки подломились, уселась с размаху рядом с Любавой, но слезы не уронила: дядьку Ждана ненавидела крепенько: и взгляд его липкий, и голос пропитой, и руки волосатые, и то, как часто тянулся к ней, а послед и злобился, что гонит от себя. С того и побежала из дому, бросив накопленное и припрятанное добришко.

– Вот что, Любава, уходить надо, – Раска опамятовала скоро. – На леднике* много чего осталось. Без снеди далече не уйдем. Забрать надо.

– А то я дурей тебя, – сплюнула свекровь. – Жита* много, репа есть, рыби сушеной пяток вязанок. В веси хлеба не пекли нынче*, пряники есть*.

Помолчали обое, глядя в разные стороны. Через малый миг Любава зашептала:

– Выдашь меня?

– Не выдам, – Раска сморщилась. – Ты меня от дядьки Ждана оборонила, убежать дала. Не ты бы его порешила, так я сама. Тебя не виню, пусть боги светлые рассудят. Ты чего тут-то копошишься?

– Чего, чего, – Любава в разум вошла, утерла грязные щеки рукавом. – Копай, дурища. Ждан под приступками горшкок зарыл. Сколь там не ведаю, но чую, немало. Нас в черном теле держал, а сам все в кубышку. О прошлом лете, помнишь, уходил он на десяток дён? Чую, оттуда и вернулся с серебром. Может, убил кого, может пограбил, с того и деньгу хоронил, не тратил. Раска, я еще короб сволокла к заборцу на задки, там одежа. Прихватила из домины шкуры и кожухи. Поршни новые Ждан сметал на торг, так я и их прибрала. Все в кустах сложила. Мне одной столько не унесть, так себе возьми. Что зенки свои бесстыжие выпучила? За Вольшу с тобой разочтусь. Ты, змея, хоть и подлая, а его вон сколь берегла сыночка моего болезного. И ведь пожили-то мало, десятка дён не наберется. Сыночек мой, Вольша...