Каши сварили, пожевали, а потом уселись на лапник взглядами жечься.

Первой не сдюжила Любава:

– Серебро поделим и разойдемся.

– Твоя правда, – Раска прищурилась ехидно. – Спать с тобой не стану, веры тебе нет ни в чем.

– Да и ты мне не по сердцу. Сколь зим прожила со мной, а матушкой так ни разу и не назвала, – отбрехалась Любава. – Сыпь на тряпицу.

Раска и сыпанула из горшка, да обрадовалась: деньги немало, а, стало быть, явь будет небедной, сытой.

– Вот мое, вот – твое, – Любава поделила на глазок, без счета. – На руку-то прикинь, ровно вышло.

– Ровно, – Раска жадно сгребла серебро в холстинку, увязала вервием крепко. – Золотые давай, – и протянула руку.

– На, подавись, – свекровь сняла с нитицы кругляшки. – Ты завсегда жадная была.

– Так твоя наука, – Раска улыбнулась глумливо.

– Репу вари, – наказала Любава. – Рыби я тебе увяжу в котомку, пряников сложу. Горб сметаю из рубахи и поневы, деньгу сама прячь. Глянь, понева-то новая. Ты вышивала. Умеешь. Тут очелья, холстины. Разделим.

Так и провозились до высокого солнца. А там уж, хоть и уставшие, разошлись в разные стороны.

Напоследок Любава обернулась и высказала:

– Ох и страшная вышла горбунья. Ты морду-то глиной замажь, дюже белая. И руки тряпицами оберни, – помолчала малое время: – Зла не держу на тебя, Раска, но и добрым словом не помяну. Солоно мне с тобой пришлось, не прикипела я к тебе за столько-то зим. Злая ты, несердечная. Иные сиротки ласковые, а ты – колючая. А за Вольшу благо дарю. Одну тебя и привечал, дышал тобой. Сколь ждал, сердешный, что ты в пору войдешь, что женой ему станешь. Хоть десяток дён, а посчастливился. Знаю, что не любила его, жалела, а все одно, яви ему прибавила. Без тебя бы помер скоро. Боле не свидимся, Раска, так себя береги, как умеешь. Никому не верь, не бойся никого, ничего не проси, и выживешь.

С тем и ушла свекровь, унесла с собой злобу и ненависть, оставила Раску одну – вольной, при серебре и с новой явью впереди.

– Ступай, ступай подальше, – приговаривала уная вдовица. – А Раски нет больше. Сгорела вместе с клятой доминой и постылым дядькой.

Через светлый лес Раска шла, едва не пела: солнце от зимы очнулось, согрело. Землица паром исходила, стволы дерев сочились влагой, сверкали самоцветами, а небо лазурью светилось, слепило глаза, но и отрадило.

– Не оставил, не бросил в беде, – Раска потянулась к оберегу Велесову, какой не снимала с пояса. – Знала я, чуяла, что ведешь меня. Всякий раз поминать буду, силу твою множить. Не оставь меня ни сейчас, ни потом. А я отзовусь тебе, я отзовусь, Велес Премудрый.

У кромки леса на большой дороге Раска помедлила, опасливо озираясь. Но махнула рукой на свои страхи: радость понукала, подгоняла идти дальше, волю пить жадно, как медовый взвар на праздник.

Резвые ноги несли вдовицу легко, улыбка наползала на румяные губы, похвалялась и зубами белыми, и ямками не тугих щеках. Раска едва не пела на радостях, руки раскидывала, чуяла себя птицей, какая летит далече, счастье свое догоняет.

Одно только и пятнало Раскину отраду: мужа вспомнила. С того и обернулась туда, откуда ушла: на весь малую, где прожила столько горьких зим.

– Вольша, прости меня. По сию пору боюсь, что в твоей смерти я виноватая. Зачем любил меня, почто? Через меня ушел, одну оставил. Ты не печалься, сердешный, я тебя не забуду. Ни доброты твоей, ни науки. Если б не ты, по сей день не знала бы ни письма, ни счета. Ни плесть бы не умела, ни вышивать. Пока живь во мне теплится, стану костерок за тебя жечь. Пусть тебе тепло будет, пусть за мостом ты на ноги встанешь, пусть не обидят тебя. Спи сладко, ешь вдоволь.