Даже хорошо, что глупость эта не успела оформиться в надежду, потому как вслед за горничной входит не кто иной, как мистер Джулиан Эверетт. Одет он по-воскресному, в строгий, но ладно скроенный сюртук темно-синего сукна, с галстуком на два оттенка светлее. Рыжеватые волосы гладко зачесаны набок, пробор прямой, как под линеечку.

Сдержать разочарованный вздох непросто, но мне это удается.

– Мистер Эверетт? – встаю я, когда горничная оставляет нас наедине. – Не ожидала увидеть вас так скоро.

– Мисс Фариваль… – Гость кланяется, что при его немалом росте и худобе выглядит так, словно тростник надломили. – Как жаль, что я не застал вас в церкви. Пришлось испросить у мадам Ланжерон разрешение посетить вам на дому. Иначе как бы я передал вам подарок?

Резко втягиваю воздух. Неужели веер? По нашим креольским обычаям именно веер, подаренный девушке, знаменует собой начало помолвки. Но мистер Эверетт выуживает из кармана темно-зеленый, ничем не примечательный томик. Беру подношение с опаской – вдруг это собрание чьих-то проповедей? Но нет, это «Базар гоблинов и прочие стихи» некоей Кристины Россетти.

– Откройте же книгу!

На фронтисписе изображена весьма, надо заметить, мускулистая блондинка, которая остригает свой локон, пока вокруг нее толпятся мыши и совы. В лапах они держат подносы с фруктами – недаром такие упитанные! На противоположной странице та же девица спит в обнимку с другой. Белиберда какая-то. Что бы сестра Евангелина ни говорила про полет мысли, фантазия тоже бывает чрезмерной.

Тем не менее я вежливо благодарю дарителя. Откуда ему знать, что я не очень-то люблю читать о фруктах и мышах?

– Вы сказали, что рассчитывали увидеть меня в церкви. Так вы католик?

Утвердительный кивок.

– Но разве в Англии католики имеют право заниматься политикой?

– У вас устаревшие сведения, мисс Фариваль. С тех пор как в тысяча восемьсот двадцать девятом году был принят билль об эмансипации католиков, сыны Римской церкви получили право заседать в парламенте. Да и вообще, католичество нынче в моде. В начале века на него смотрели как на пережиток темных веков, ныне же – как на реликвию времен рыцарских, благородных. Пожалуй, художники-прерафаэлиты сделали для католичества больше, чем кардинал Ньюмен[18] и его коллеги из Оксфорда.

Я киваю, хотя для понимания всего того, о чем он говорит, мне явно не хватает широты кругозора.

– Просто я не ожидала встретить католика-янки… то есть англичанина.

– А я не совсем англичанин. Я англоирландец из Белфаста. А это все равно что мулат, – усмехается он. – От моего отца, Томаса Эверетта, мне досталось лошадиное лицо, а от матушки, урожденной Кэтлин О’Грейди, – веснушки и вера. Сочетание, как видите, своеобразное. Будь во мне одна только ирландская кровь, я показался бы вам милее.

– Да вы и так весьма… пригожий, – дипломатично замечаю я.

Бабушка твердила, что мужчинам нужно лить патоку в уши, пока она у них из… гм… носа не потечет.

– Вы так думаете? – приосанивается Джулиан. – Что ж, мне тоже есть что про вас сказать, мисс Фариваль.

Картинным жестом он просит у меня книгу и, распахнув ее на последней странице, читает:

Лучше друга, чем сестрица,

Не найти на всей земле:

Ободрит, коль грустны мы,

К свету выведет из тьмы,

Не позволит оступиться

И оплотом будет нам[19].

– Кажется, я разгадал ваш секрет. Вы держитесь скованно, даже чопорно, но в душе вы преисполнены доброты. После службы мисс Дезире Фариваль поведала мне, что вы не раз уберегали ее от бед. В этом вы вся. Забота об окружающих – это ваша суть. Значит, с подарком я не прогадал! Он вам подходит идеально.