— Не люблю играть с полудохлыми мышами, - говорю сухо и грубо.

Отлично, мужик, у тебя просто охеренно выходит. Еще немного – и ты сам поверишь, что сейчас тебе ее ни капли не жаль.

Жалость – это сострадание. Сострадание – это сопереживание. Сопереживание – это слабость. Кира – добыча, а я – хищник, и наша история точно не про льва и собачонку, которую подбросили ему в клетку. Хотя бы потому, что свой ужин я собираюсь сожрать. Но для начала расшевелю.

Волку не интересно задирать покорную овцу.

Кира поджимает колени к животу, молчит.

— Ты, блядь, худая, как жертва вынужденной голодовки, - зачем-то озвучиваю свои мысли. – Что с тобой такое? Дядя не любит нормальных женщин?

Она медленно, словно превозмогая невыносимую тяжесть, поворачивается ко мне лицом. Смотрит своими погаными глазами и говорит тихо-тихо, как будто нас могут подслушать:

— А ты? Ты любишь? А то вдруг не встанет на суповой набор – и все планы мести насмарку.

У нее какая-то хмельная улыбка, хоть я следил за ней вечер - и Кира точно не могла «поплыть» от одного коктейля. Хотя, если ничего не ела…

Да какая мне разница!

— Вернись за стол, Кира, - предупреждаю я. Раз она огрызается, значит не при смерти.

— Ты не ответил на вопрос, - издевается она.

А потом вдруг кашляет и вскидывается всем телом, словно не долетевшая до воды летучая рыба.

И начинает задыхаться.

Даже в сумерках я отчетливо вижу, как у нее синеют губы, как кожа становится белесо-серой, без признаков жизни, как у свежей мумии в саркофаге. Кира прикладывает руки к верхней части груди, сжимается в болезненных судорогах и хватает воздух широко распахнутым ртом.

Что с ней такое? Я же и пальцем ее не тронул?!

— Кира, что… - Я хватаю ее за плечи и тяну на себя, зачем-то стучу ладонью по спине, как будто она могла подавиться кислородом. – Кира, ответь, что такое?!

Без толку, она просто мотает головой и показывает на свое горло. Может, в самом деле подавилась? Но это все равно не имеет значения, потому что она оплавляется у меня на руках, словно свечной огарок. Тело теряет упругость, грузно тянет вниз, словно неправильные песочные часы. И с каждый ее нервным всхлипом что-то во мне отчаянно колотит в череп, прямо в заднюю стенку, словно там у меня медицинский чип, который обязательно найдет ответ на эту загадку. Но я не долбанный доктор Хаус, я не знаю, что с ней! Я знаю только, что, если срочно чего-нибудь не сделаю, она умрет прямо у меня на руках.

— Мое… лекарство… - вялыми губами едва слышно хрипит Кира. – В… сумке…

Наверное, сумка осталась в баре, но я не знаю, хватит ли мне силы оставить Киру одну. Это задача, где каждое известное все равно неизвестно, потому что здесь и сейчас мне нужно сделать выбор, даже приблизительно не зная, будет ли он правильным.

Кира наклоняется вперед, ее голова падает мне на плечо, и я чувствую, как рваное дыхание практически сходит на нет.

Хочу взять ее на руки, но Кира, пусть и вяло, отталкивает мои руки.

— Жить надоело? – зверею я.

Если она еще хотя бы раз попытается меня остановить – я ей точно голову откручу. Сначала вытащу с того света, а потом собственноручно туда зашвырну. Но на сопротивление у Киры уже нет сил, и она делает громкий, наполненный обреченностью холостой вдох, и закрывает глаза. Я бью ее по щекам, чтобы привести в чувство, но голова просто безвольно качается по плечам, и волосы рисуют зловещее предсказание на песке.

— Кира! – Теперь трясу ее, словно умалишенный, и, наверное, мой крик слышен на весь чертов остров, но мне плевать. Она должна открыть глаза, должна хотя бы попытаться вдохнуть, потому что я не донесу ее живой.