— Что случилось? — из толпы, уже глазеющей на нас, выходит Эйну. — Ты чего опять шумишь?

Старушка хмуро смотрит на соседку, потом переводит тяжелый взгляд на меня, а потом таким же одаривает паренька. С одной стороны мне стыдно, потому что я опять вляпалась во что-то. А с другой — позволить бить ребенка? Да, он украл булку, но можно поймать, поругать… Не бить же!

От этой мысли перед глазами темнеет, дыхание перехватывает. Я как будто наяву вижу мальчишку, перед ним на полу разбитую чашку и мокрое коричневое пятно на белом ковролине, а потом по ушам бьет громкая пощечина. Грудь сжимает от несправедливости, ловлю ртом воздух.

— На тебе твои тридцать йели и отпусти уже мальчишку, — ворчит Эйну, а я слышу, как со звоном монеты ссыпаются на лавку.

— Убери от меня свою ненормальную, — хрипит соседка.

— Аля, — кратко зовет меня старушка, а я только теперь понимаю, что до сих пор держу за руку Сайки, возможно, слишком сильно сжимая пальцы.

С трудом расслабляю ладонь и делаю шаг назад, обеспокоенно глядя на парнишку. Эйну положила свою сморщенную натруженную руку ему на плечо, вроде бы защищая, а вроде бы не давая сбежать.

Я было хочу взять его за руку, но под осуждающим взглядом Эйну захожу в дом, тараясь не поднимать глаз и не смотреть на всю толпу, которая все еще ждет развязки этого спектакля. Старушка входит следом за мной вместе с парнишкой и подталкивая его к столу.

— Положи ему картошки, — коротко говорит она, а потом, после недолгого молчания, ворчит: — Вот скажи, бедовая, тебя вообще можно хоть ненадолго оставить и не бояться, что ты попадешь в очередную передрягу? Ор должен быть благодарен, что ты сбежала. Но ведь нет, искать же будет…

Я накладываю в деревянную миску картофель, достаю ложку и ставлю перед мальчишкой, который все это время, ерзая на лавке, не спускает с меня глаз.

— Сначала помой руки, — как-то обыденно произношу я.

— А… Зачем? — удивленно спрашивает паренек.

Меня вопрос заставляет задуматься. Как это зачем? А как же гигиена?

— Чтоб живот не болел, — пожимаю плечами я.

— Идем, — Эйну отдергивает занавеску и зовет мальчишку в ту комнату, что служит ванной. — Хоть тут Аля дело говорит.

Становится обидно. Как будто я только глупости говорю и делаю. Хотя, должна признать, старикам характерна легкая ворчливость. А после всего того, что Эйну для меня сделала, она ворчит скорее потому что волнуется. Слишком много я привлекаю к себе внимания в то время, как мне бы сидеть мышкой и не шуршать.

Но не бросать же мальчишку!

Наконец, малец добирается до еды и уплетает с такой скоростью, что становится совершенно точно: не баловала его жизнь.

— Я Аля, — когда Эйну, качая головой, уходит к себе, сажусь напротив и придвигаю ему кружку с чаем. — А тебя как зовут?

С удовольствием смотрю на активно работающего ложкой паренька, а у самой будто на языке крутится что-то. Какое-то имя на л…

— Лейт, — немного подумав, отвечает он.

— У твоей семьи нет денег на еду? — спрашиваю я.

— У меня нет семьи… Теперь… — не переставая жевать, говорит Лейт. — Была мама. А потом пришли технари.

Хмурюсь, ловя себя на странном ощущении.

— А сейчас ты?..

— На молочника в конце улицы работаю. Только, наверное, скоро перестану. У него не хотят брать товар. Говорят, молоко скисает, — тяжело вздыхает он.

Хочу спросить его, что он собирается делать потом, но стук в дверь не дает. Ох, еще ни разу за то время, пока я тут, стук не предвещал ничего хорошего.

Я встаю и иду открывать дверь, но стоит это сделать, как сердце ухает в пятки. На пороге стоит стражник с грубым, будто вытесаным из камня лицом. По нему видно, что мы вряд ли договоримся.