Распахиваю глаза и… да, узнаю себя. Если бы меня до этого спросили, как я выгляжу, вряд ли я бы смогла ответить на этот вопрос. Но сейчас, увидев в зеркале отмытое лицо, я понимаю, что так я и выглядела. Где-то в прошлой жизни.

Касаюсь пальцами лица. И на самом деле не могу поверить, потому что под сажей и корочками запекшейся крови я боялась увидеть как минимум следы от ожогов. Но еще была удивлена, когда мне было не больно умываться: не скажу, что лицо чистое, нет. Скорее такое ощущение, что эти раны как минимум двухнедельной давности.

Ссадины на руках и ногах уже тоже скорее похожи на давнишние. Хотя про них-то я точно могу сказать, что они были свежие еще тогда, когда этот ор Файр нес меня по лестнице храма.

— А, готова уже, — старушка все же заходит за занавеску и бросает на меня едва ли заинтересованный взгляд. — Я за котелком. Давай заканчивай любоваться собой и пошли чай пить.

Она, шаркая, снова скрывается за занавеской, а я, бросив последний взгляд на свое отражение, собираю старую одежду, которая, как я сейчас понимаю, жутко пахнет гарью, тоже покидаю ванный закуток.

— Потом вычерпаешь и чан помоешь, — даже не поворачиваясь, говорит старушка. — Тут водопровод посредственный и только у богачей.

Тут? Водопровод? Ее какие-то слова, полунамеки, все чаще наталкивают меня на одну совершенно определенную мысль. Может ли она быть…

— Вот, давай, сюда одежду да сапоги кидай, — она показывает на отверстие, в котором горят дрова. — Да не бойся, хлеб я уже достала.

Я подхожу ближе к огню, и тут меня накрывает паникой и резкой головной болью.

Крик. Плач. Запах гари и нестерпимый, обжигающий жар. Закрываю нос рукавом и осматриваюсь. Но вокруг там ярко и горячо, что даже глаза открыть больно. Где-то рядом раздается жалобный писк: “Мама!”

— Эй, милая, — старушка похлопывает меня по щекам, придерживая так, чтобы я не свалилась с табуретки. — Ну-ка ты чего удумала? Давай-ка мы с тобой позавтракаем, и ты мне все-все расскажешь.

Я благодарно заглядываю ей в блеклые глаза, от которых веером расходятся морщинки. Надо же… А раньше ведь она наверняка часто улыбалась.

И мне так нестерпимо хочется сделать так, чтобы она улыбнулась, что я готова сейчас на что угодно.

— Мне нечего рассказывать, — я пожимаю плечами и хочу подняться, чтобы помочь старушке, но она останавливает меня рукой. — Честно говоря, я не помню даже как меня зовут. А уж что тут происходит вообще не имею никакого представления.

Старушка останавливается на мгновение, осматривает меня с ног до головы, а потом скрывается в неприметном проходе за печкой. Оттуда слышно шебуршение, стук от чего-то упавшего и тихое ворчание.

— На, надень, а то сейчас как нагрянут посмотреть, что за несчастную я в работницы отхватила, так не светить тебе своими прелестями, — вздыхает старушка и протягивает мне стопку одежды.

Я послушно беру и ухожу снова за занавеску.

Честно говоря, чтобы разобраться во всем этом, приходится поднапрячься. Рубаха, панталоны, чулки, нижнее платье, верхнее платье… Я мало что помню из прошлого, но судя по тому, что старушка заставила предать сожжению, там с нарядами определенно проще.

Последним этапом мучаюсь со шнуровкой на спине.

Замечаю одобрительный взгляд старушки, когда она показывает жестом на табурет за скудно накрытым столом. Хлеб, картошка да деревянные кружки с травяным чаем. Врочем, не мне сейчас жаловаться.

— Я Эйну, — говорит старушка, разламывая пополам ломоть свежего воздушного хлеба. — Это то, то осталось от моей пекарни и моего дела. Ну… Сколько сил, столько и работы. Больше было бы заказов — не сдюжила бы.