— А какую видели? — чуя подвох, спрашивает солдат.

— Так работницу мою новую, — фыркает она. — Ток я вам сейчас ее не покажу. Моется она. Хотите — приходите попозжее. Может, и хлебушка вам дам.

Прислушиваюсь, впиваюсь взглядом в щелку, где все еще стоит солдат.

— Ваша? Новая работница? — удивленно спрашивает он. — Да ваша лавка едва держится. Чем вы ей платить будете?

— А вот это, милок, уже совсем не твоего ума дела, — она тычет ему в грудь пальцем. — Все. Иди служить, служивый. А в мои дела — не лезь!

Она очень резко захлопывает перед ним дверь, так что с потолка сыпется пыль.

Оглядываюсь — и правда, все в таком запущенном состоянии, что непонятно, как и на чем держится. Стол покосился, полки, как по мне, так вот-вот упадут, а половицы вытерты настолько, что, кажется, скоро совсем продырявятся. Как старушка вообще что-то тут делать умудряется и жить не боится?

— Что, не нравится? — она как будто читает мои мысли. — Как есть уже. Но платить я тебе должна, иначе по законам нашего города не работаешь ты на меня. А, значит, и жить не имеешь права. Тут все либо торговцы, либо работники. Остальные — только на сделки приезжают.

Пытаюсь понять ее мысль, но, похоже, вымоталась настолько, что уже мозги начинают отключаться.

— Да не стой ты, а то сейчас прям тут в обморок грохнешься, — машет на меня рукой старушка. — Вон в кадке вода. Попей — да мыться. А то ж придут эти…

Я кидаюсь к кадке, черпаком набираю воду и припадаю к нему. Вода кажется настолько сладкой и вкусной, что сейчас я не променяла бы ее ни на какие изысканные блюда.

— Ой-ой! Ты полегче, а то вон глянь, бугры по спине, — бурчит старушка, глядя на меня.

Я останавливаюсь и оглядываюсь, пытаясь понять, о чем она. Секунда, другая… И до меня доходит. Старушка немного скрипуче смеется надо мной, а я присоединяюсь к ней.

— Ну вот… Уже и улыбнулась. А то все глазами олененка на меня глядела. Все-все, теперь бери вон в печи котелок с кипятком и мыться, — она указывает на проход, прикрытый занавесочкой. — На лавке мыло и полотенце, сегодня чистое достала, как чуяла, что гости нагрянут. Тряпки свои как снимешь — в печи сожжем. Не дело иномирское хранить.

Я уже собираюсь спросить, что это означает, что происходит и откуда она узнала, что сбежала от мага, но она останавливает меня рукой:

— Сначала туда, а потом все вопросы. Я пока хлеб замешу да в печь поставлю, а то где-то деньги-то нужно для тебя взять.

Я решаю больше со старушкой не спорить, прохожу за занавеску и оказываюсь в каморке размером не больше чем два на два. Основное место занимает деревянный чан, в который глубиной доходит мне едва ли до середины бедра, но зато широкий — в нем хоть сесть можно.

Рядом лавка, на которой стоит тазик и, как и сказала старушка, большой кусок мыла и тканое сероватое полотенце.

Увидев справа от себя неожиданное движение, вздрагиваю и отскакиваю в сторону, чуть не опрокинув кадку с водой.

Зеркало. Старое, тусклое, местами поцарапанное, но точно показывающее меня. И определенно дающее понять, почему на меня смотрели ТАК. Я вся в саже, что в принципе не новость для меня. Лохмотья местами порванные, местами обгоревшие, что тоже я и так увидела. Но вот остальное…

На лице запекшаяся то ли грязь, то ли кровь, волосы вроде забраны в хвост, но в такое кошмарном состоянии.

Но, черт возьми! Неужели мне нельзя было дать хотя бы время, чтобы я могла умыться? Этот ор Файр, он что, наслаждался тем, что на меня смотрят как на нечто противное? Возмущение и непонимание этой бессмысленного демонстративного пренебрежения раздражает настолько, что я сжимаю кулаки и пытаюсь успокоиться.