— Мам, у нас ребенок, — повторяла я, как мантру. — Если он уедет, это все… Я не собираюсь отправлять ребенка в Иркутск даже на лето. Да и вообще — папа раз в год, это не папа. Лучше без папы… Скажу, что улетел на Марс, — говорила я, кусая губы, не понимая, как так спокойно могу говорить о разводе, о котором мой муж пока даже не заикнулся.

Кто ж его знает — зачем ему в Иркутск… Я же не спросила.

— Лаура, если ты думаешь о разводе, разводись.

Я не могла вспомнить, длинной ли была пауза после моей последней фразы, за которую мать созрела с выводом. Или все же Татьяна Викторовна донесла до меня мысль, которую и хотела, которую давно вынашивала, глядя на нашу с Осинским семью со стороны.

А что было с нашей семьей не так? Или мать просто считала, что не будь беременности, я бы подлечила душу и тело с Аркашкой и шагнула вперед. Временами даже я так думала… Но не будь беременности, у меня бы не было ребенка от любимого мужчины. Второй раз полюбить невозможно. Не верю. Тогда это не любовь, если испытываешь ее к каждому второму встречному.

Для него я была просто цветочницей, и Антона Яковлевича это нисколько не напрягало. Второй курс, пора повального гриппа — сначала мамина сменщица не свалилась в постель с температурой под сорок, зато потом ушла с работы на два месяца — с осложнением на легкие. Слезно молила сохранить за ней место, и мать из жалости работала на полторы ставки, а оставшуюся половинку отдала мне. Март, холод, иногда слякоть, иногда лед — не до цветов, если они не белые розы на белом… Белой бумаге. В те времена можно было завернуть букет в сегодняшнюю газетку, и это никого бы не смутило. Но никто тогда не думал, что крафтовая бумага когда-то станет трендом в упаковке тюльпанов. Но я именно в нее, оставшуюся у меня после одной из работ, упаковала букет.

— Это действительно красиво, — сказала я озадаченному покупателю и нарисовала на отвороте бумаги улыбку, когда она ещё не была смайликом.

Следующим в очереди был он. По деловому костюму, тугому узлу галстука и тонкому драпу пальто я поняла, что можно протянуть, не дожидаясь заказа, розы: белые. Самый большой букет. Ну да, белые… Или все же розовые? Это же тоже из песни. Я предложила соединить два цвета в один букет, потому что покупатель продолжал по-деловому неоднозначно молчать.

— Твое, что ли?

Я обернулась к крохотному настольному мольберту, на котором висел загрунтованный ватман с розами… Белыми и розовыми, которые я и предложила покупателю.

— А как догадались? — почти что нахамила я.

Не специально. Скорее от растерянности.

— По улыбке… На том букете, — добавил покупатель, но я успела покраснеть. — Учишься?

— Учусь.

— Продаешь?

— Что? — тупила я по полной.

Казалось себе абсолютной идиоткой. И… Боялась впервые взглянуть покупателю в глаза — смотрела на свои руки: ногти не сгрызанные, но заляпанные краской, которую все недосуг было отковырять. Девчонки по бедности использовали ее вместо лака для ногтей, а я… Я просто не следила за руками. А он следил за ними — явно ж не за чужим рисунком на коричневой бумаге.

— Букет.

Фу… Меня отпустило. Я плохой продавец, очень плохой.

— Розы, да? Какой цвет? Бордовый? — запиналась я против воли.

И специально смотрела ему на руки — кольца обручального нет, а возраст есть. Я заметила благородную седину на висках, которую не спишешь на зиму. Не зима, и мокрый снег не идет.

— Я про картину говорю.

— Это не картина…

— А что ж тогда? — вскинул он брови, когда я подняла глаза к его лицу.

На лбу морщины, но это выражение лица мыслителя.