— Да ладно… — стоял он тогда ко мне спиной, глядя сквозь плотные занавески на мертвый, пусть и гулящий, город. — Иначе я никогда не решусь жениться. С тобой прикольно…

Он обернулся, но не убрал рук с подоконника, спина осталась сгорбленной, никогда раньше его рубашки не выглядели такими мятыми. Откуда? Ну да — это же я ее измяла, когда хваталась за нее руками, рыдая пять минут назад у него на груди. По другому мужчине! Но он-то этого не знал!

Иначе никогда не женится — блин, ему двадцать три только. О каком никогда в этом возрасте может идти речь?

Может, даже в двадцать один я думала, что если упущу сейчас Осинского, то точно никогда не выйду замуж, потому что больше не поверю ни одному мужчине. Тем более, в Осинском было все, чего бы мне хотелось найти в Антоне, но, увы, я никогда так и не почувствовала с ним уходящую из-под ног землю. Никогда.

С Аркашкой я крепко встала на ноги, потому что он крепко держал меня за руку. Или держался сам — на работе у него долго не было гладко. Бедняга хватался за все проекты разом в надежде, что хоть где-то выгорит, хоть кто-то его не кинет с процентами. У меня же наоборот все шло гладко. Звезд с неба не хватала, но бывали месяцы, когда с моих доходов мы оплачивали все: от квартиры до няни нашего, я тогда уже так воспринимала Сеньку, сына.

Осинского это бесило. Надежда посадить меня дома с мольбертом и рассказывать окружающим, как раньше, о жизни с художницей, с каждым месяцем таяла, точно снег в апреле.

— Да пусть он лесом идет! — не выдержала мать однажды, когда Осинский сорвался на меня при ней.

Сорвался, как срываются мужики: кричал, что я не мать, не жена, а обыкновенная цветочница.

Ему теща ни слова не сказала, сделала вид, что оглохла. Зато мне наутро вставила по первое число.

— Ты себя не уважаешь, нет? — говорила моя Татьяна Викторовна за закрытой дверью. — Ты развода боишься? Или что соседи скажут? Вот реально, зачем ребенку такой отец? Пусть валит в свой Иркутск! В Москву-то боится… — вот краткая отцензуированная выжимка ее монолога.

Ну да, боится… Считает, что с его долбанной интеллигентностью столичный мир его сожрет.

— Мама, я его люблю…

Да, спустя два года замужества, я не сомневалась в этом.

Валит в свой Иркутск…

Я ни разу там не была. Меня ни разу туда не пригласили. Под предлогом того, что если есть неделя отдохнуть, так лучше в Турции на море ее провести или на крайняк в Болгарию смотаться. Мы побывали и там, и там, а вот в его городе — никогда. Ну чего ты там увидеть хочешь?

Чего — не знаю. Свекровь? Я ее два раза всего видела — на свадьбе и на регистрации ребенка. Больше Аркашка мать в гости не приглашал. Оплатить ей билет у него деньги были. Да и она, думаю, скопила бы сама, если бы сын ей разрешил приехать. Но нет — в своей маленький новый мирок он мать не впускал.

Теща туда тоже не лезла. Если бы у Аркашки не сдали нервы в недопустимом месте, мне не пришлось бы говорить матери, что:

— Вот увидишь, как только он станет зарабатывать больше, все встанет на свои места.

Я, правда, не знала тогда, что это за места такие… Наверное, очень и очень интимные, то есть личные. И о них мы не говорили, когда я спрашивала, чего он ждал от наших отношений? Я же не могла с общим бытом и ребенком оставаться улыбающейся девочкой-эскортницей. Между улыбками я думала о накладных и подгузниках. Краски и кисти я не покупала уже два года. И ничего не рисовала.

Все личное я держала при себе. Антон за эти три года так и не дал о себе знать. Сначала не отвечал на телефонные звонки, хотя я пыталась звонить с разных номеров, а потом просто сменил номер. Мы так и не простились. И в незакрытую дверь очень и очень сильно дуло. Мне хотелось с ним увидеться, хотя я и дала себе слово, что даже появись Антон на горизонте, я не скажу ему про сына. Его отец — Осинский. Я, кажется, даже саму себя в этом убедила. Пока никаких отцовских ярко-выраженных черт в Сенькином лице обнаружено не было, и я молилась, чтобы сын как можно дольше оставался похожим на меня.