Чего там просил господин-олигарх? Традиций? Национального колорита? Кажется, сейчас тебя покажут, Ваня, древнюю русскую традицию — драка на свадьбе.

Потасовка выходит знатная.

И пока наши селяне гоняют мажоров вокруг дома, Федосей запрыгивает на капот одной из машин — они на двух приехали — и топчет его вовсю, нещадно портя дорогую краску своими когтями. Выглядит он немного-немало, как предводитель народного бунта, бессмысленного и беспощадного.

Селяне загоняют богатеев в их дорогие тачки и радостно улюлюкают. Но Демидов последнее слово оставляет за собой — высовывается в окно и орёт:

— Вы у меня ещё попляшете! Ой попляшете! По-настоящему! Я ваше дерьмовое село с говном смешаю! Бульдозером сравняю! Вы ещё попомните, твари, как над Иваном Демидовым глумиться! В ногах ползать будете!

Дорогие машины, ревя моторами, наконец, срываются и уносятся прочь, и вот тогда-то бабушка падает, как подкошенная, и рыдает безутешно и горько. Должно быть, ломается внутри у неё пружинка, которая заставляла всё это время держаться и паясничать.

Вылетаю из дома белой птицей, мчусь, путаясь в длинных юбках, падаю рядом, обнимая единственную и драгоценную. Она поднимает руку, кладёт сухую шершавую ладонь мне на щёку и прижимает голову к своему лбу.

— Эх, Сашка-Сашка, — бормочет она, между всхлипами, — делов мы тут натворили. Чую, аукнется нам. Ой, аукнется.

Я не хочу думать — чем, как и когда. То, что во власти Демидова воплотить все его угрозы, — я даже не сомневаюсь.

К нам подходит Василий, поднимает бабушку с колен:

— Что ж вы, Вера Никитична, себя не жалеете! — и ведёт в дом.

Я плетусь следом.

Соседки разбредаются по двору — убирают разор, который натворили тут, когда гоняли мажоров. Надо бы помочь, но я не могу.

Сил нет. Из меня словно душу вынули, а тело прокрутили в стиральной машинке, измочалили, измордовали.

Я не знаю, сколько так сижу. На краю сознания ощущаю, как подходит Василий и набрасывает мне на плечи свой пиджак.

— Замерзла же! Так и простыть недолго! — беззлобно ворчит он.

А моё состояние прострации и не думает прерываться. Смотрю на суетящихся людей, на втоптанные в грязь цветы и порванные венки… и будто ничего не вижу.

Кажется, солнце уже выбралось в зенит и вовсю жарит.

А мне всё равно.

У меня случилась явная передозировка эмоциями…

Но судьба, должно быть, решает, что пока что мне мало. Находит способ взбодрить — настойчивая трель телефона врывается в моё зависшее сознание.

Поднимаюсь, бреду туда, где заходится аппарат, снимаю трубку, подношу к уху, нервно накручивая провод на палец.

— Алло…

— Здравствуйте, это Пётр Викторович…

— Пётр Викторович? — я усиленно припоминаю знакомых с таким именем.

— Вы же Александра Павловна Урусова?

— Да…

— Так вот, я лечащий врач вашего дедушки… Павла Семёновича…

Это действует, как холодный душ. Да что там — как ушат ледяной воды. Аж плечами передёргиваю, норовя её стряхнуть.

— Да… Что с ним?

Связь, как назло, рвётся, в трубке — шипение и помехи, но я различаю:

— Стало хуже… на аппарате… всё плохо…

Бросаю трубку, не дослушиваю, потому что меня шарахает осознанием: Демидов начал мстить и ударил по самому больному!

3. Глава 3. А кто в чём виноват?

Но сейчас я не позволяю себе раскисать. Наоборот, быстро мобилизуюсь, стряхиваю с себя оцепенение и бегу искать бабушку. Нахожу её на кухне у раковины, полной грязной посуды.

Бабушка, в отличие от меня, уже успела переодеться, и снова вся в делах и заботах.

Увидев меня, она всплёскивает руками, роняет тарелку, та бьётся вдребезги.

— Сашка! Ты чего? На тебе лица нет!