Она кидается ко мне, обнимает, стягивает у меня на груди разорванный лиф.

— Прости меня, девчонка, — со всхлипом говорит она, — отдала тебе ироду. А он, теперь, поди, деньги назад отзовёт.

Машу рукой:

— Чёрт с ним и с его деньгами, ба. Меня он не тронул. Только платье и порвал. Дело не во мне, — и, собравшись с духом, выдаю главное: — Дедушке плохо… его доктор звонил.

Теперь уже бледнеет бабушка, оседает на табурет, хватается за грудь.

Ой, только бы ей ещё плохо не стало! Только не бабуля моя!

— Думаешь, этот басурман лапу приложил? — бабушка кивает за окно, где некогда красовались иномарки моего покупателя и его сопровождающих.

— Не исключено, — грустно контактирую я. — С него станется.

— Значит, не тронул он тебя? — интересуется она.

— Не тронул, — отзываюсь эхом.

— И то хлеб, Сашка. Хоть позора бесчестия на тебе нет. А деда вытянем. У меня от беды совсем мозг поплыл. Забыла я про шкатулку, которую мой Семёныч дарами наполнял. Кольцо, что у тебя, колье жемчужное, серьги — это лишь малая толика. Мы, Сашка, с тобой и сами олигархи. Щаз поедем в город, в ломбард. К другу моему старому, Израилю Бройману. Денег выручим. Выдюжим, Санька, не горюй. — И плюёт три раза через левое плечо: — Тьфу, Карпыч, бес проклятый! Совсем меня попутал!

Анатолий Поликарпович Седых — наш глава, только в народе его все Карпычем или, вовсе, Карпом зовут. За уныло-рыбье выражение лица. И сейчас он явно встаёт у меня перед глазами, и так и вижу, как бабушку обхаживал и уговаривал. Небось, сам корысть имел. Но сейчас не о нём речь. Бабушка права — надо срочно ехать в город.

— Так давай собираться. Василия попросим — он отвезёт. А с близняшками тёть Оля посидит.

Бабушка вздыхает и встаёт с табурета:

— Идём, детка.

В моей комнате бабушка помогает мне раздеться, костеря Демидова за то, что тот платье изувечил.

— Ну, ничего, — утешает она сама себя, — тут зашью, тут заделаю, тут вставку подгоню. Лучше прежнего будет.

— Конечно, будет, — чмокаю её в морщинистую щёку. — Ты ж у меня волшебница…

А потом вспоминаю, как Демидов обзывал бабулю ведьмой, и понимаю, что я недалека от истины.

Быстро переодеваюсь в свою любимую длинную серую льняную юбку с широким кружевом по подолу, лёгкую блузу в народном стиле, заплетаю волосы в косу, хватаю сумку — она у меня плетённая из соломки — и, сунув ноги в кожаные коричневые балетки, выбегаю во двор.

У ворот уже нас ждёт Василий на своём УАЗике.

Бабушка устроилась рядом с ним, на пассажирском сидении, а я забираюсь назад.

Успеваю заметить, что на коленях бабушка держит деревянную шкатулку, свою сокровищницу, как в детстве я её называла. И мне жаль немного вещицы, которые там. Ведь некоторые самой бабушке в наследство достались от её бабушки — дочери тех самых ссыльных революционеров, чья кровь, порой, даёт о себе знать и во мне.

Прыгая по ухабам нашей убитой в хлам дороги, Васькин УАЗ несёт нас в сторону города.  Но проехать мимо поселковой администрации никак не получается — путь только один. А здесь нас уже ждут.

Карпыч едва ли не наперерез машине бросается.

— Стой! Стой, окаянные! — орёт и руками машет.

Васька тормозит.

Пухлое красное лицо поселкового главы появляется в окне.

— Урусовы! Стервы! Вы что ж это натворили, а? Мне сейчас от губернатора звонили! Теперь проверками замучают, инспекциями… А в школе водопровод не доделан. В столовой, где наших аграриев потчуют, новое кухонное оборудование не завезено… Ой, что будет?! Ты, Санька, совсем там в своём городе охренела! Родное село не ценишь? Не могла что ли ноги перед этим богачом раздвинуть, а?